Эльдон порылся в стопке бумаг на столе и извлек то, что искал. То была карта региона Великих американских озер, снятая одним топографом, который прежде работал в канадской тундре, но откуда его неожиданно отозвали, дав другое задание. Облегчение, которое почувствовал этот человек, сквозило в каждой любовно вычерченной линии, в красивом оформлении этой карты – ее поля обвивал плющ, а роза компаса напоминала огромную хризантему. Великое пресноводное озеро, огромное, как море, – так картограф назвал озеро Гурон. И приписал на полях: «От этого места до родного дома сорок три дня пути». Этот человек любил свою карту, словно саму землю. Он не ведал, что пройдут годы и его трудом воспользуются те, кто пожелает извлечь из этой земли прибыль.

Terra cognita – известная земля. Создавать карты – опасное ремесло. Результат бескорыстного любопытства, чистой тяги к знаниям, они всегда мостят дорогу для эксплуатации и меркантилизма, завоевания и колонизации. Но… «Я здесь, и все это мое». Разве первопроходец, рисуя на бумаге землю, на которой стоят его ноги, может думать и чувствовать иначе? Увы, одно неотделимо от другого, и одно неизбежно предопределяет другое. Тяга к знаниям влечет в дорогу, карта – результат путешествия, и захват есть следствие карты.

Эльдон удивился собственной мысли – как короток путь от открытия до захвата. И как быстр. Координаты души. Путь, проложенный по компасу человеческого сердца.

Проводив Тэсс в постель, Энни спряталась в комнате с детскими вещами. Было уже поздно, гости разошлись, голоса утихли, и дом наполнился ночными звуками.

Энни не знала, что ей делать дальше. Вечно прятаться было невозможно, когда-нибудь ей придется-таки предстать перед Изабель хотя бы для того, чтобы вернуть ей платье. Она мысленно готовилась получить выговор, хотя знала, что ни в чем не виновата. Разве ей пришлось бы стать горничной, если бы ее семья не погибла? Последнее время внутри ее росло чувство, превращавшееся уже в уверенность, что сейчас она живет чужой жизнью, жизнью, которая ей не предназначалась и которой ей не пристало жить. Кем бы она могла быть на родине? Крестьянкой? Или, может быть, даже учительницей в школе? Но уж во всяком случае, не горничной.

Когда дверь тихо скрипнула, она сначала подумала, что это скребется мышь. По полу потянуло сквозняком, и она поняла, что в комнате появился еще кто-то. Энни скрючилась за коляской, мечтая превратиться в невидимку. Держа в руке свечу, в комнату вошла Изабель.

– Кто здесь? – испуганно спросила она.

Видимо, что-то выдало присутствие Энни. Сначала Энни решила, что Изабель специально разыскивает ее в этой комнате, но ее испуг ясно показал, что она искала здесь того же самого, что и сама Энни, – уединения. Ведь на самом деле это было ее место, место, где она хранила вещи своих умерших детей.

– Кто здесь? – повторила Изабель. Бессмысленно было прятаться дальше…

– Это я, мэм, – сказала Энни, вставая.

– Энни!

– Да, мэм.

Изабель шагнула к ней, всматриваясь в ее лицо, близко поднеся к нему свечу.

– Боже мой, что ты здесь делаешь? – Изабель была поражена.

– Я прихожу сюда, когда хочу побыть одна. – Энни сочла за лучшее умолчать о том, что мистер Дашелл дает ей книги. – Простите, мэм, я понимаю, что не должна была этого делать, но здесь так хорошо думается в тишине.

Изабель опустила свечу. Видно было, что она в гневе и вот-вот расплачется.

– Господи, вот еще один подарок! – сказала она потерянным голосом.

– Мэм, простите меня за то, что случилось во время обеда, – знаю, вы хотели, чтобы это был ваш праздник.

– И ты меня прости, – вздохнула Изабель. – Я сама должна была заткнуть этого высокомерного болтуна. – Изабель притронулась к ручке коляски – заржавевшие пружины чуть скрипнули. – Я думала, они за меня рады, – сказала она, – но им нет дела ни до меня, ни до моих работ. Если им что и важно, так это только то, чья я дочь. – Изабель покачала коляску, словно баюкая младенца. – И о чем же ты тут думала?

– О том, что моя жизнь должна была быть другой.

Они посмотрели друг на друга.

– Я тоже часто об этом думаю, – сказала Изабель.

Если закрыть глаза, поскрипывание пружин можно было принять за посвист лесной птички. Одной из тех, что щебетали в лесу, когда Элен ждала ее у заветной поляны.

– Знаешь, – сказала Изабель, – иногда мне кажется, что ты единственный человек на свете, кому есть до меня дело.

И тогда, склонившись, Энни поцеловала Изабель в губы. Позже, в темноте своей мансарды, слушая храпение Тэсс, Энни пыталась и не могла понять саму себя. Должно быть, всему виной были эти слова, камнем скатившиеся на дно ее сердца.

«Ты единственный человек, которому до меня есть дело».

И сердце отозвалось раньше, чем ум успел что-то понять.

Изабель поцеловала ее в ответ. Это было так легко и просто, что все – и эта комната, и вся ее жизнь – вместилось в промежуток одного вздоха.

Забывшись, Изабель выронила свечу, но тут же пришла в себя.

– Ничего не было, слышишь! – воскликнула она, испуганно отстраняясь от Энни. – Запомни ничего!

Как сквозь мелкое сито, лунный свет роем тысяч холодных светлячков сыпался через сплетение ветвей. Тени их чертили на побеленной стене китайские иероглифы, переписывали и снова стирали. Энни не спала, следя за игрой теней на стене.

Где пролегла та черта, за которой она перестала быть подчиненной и стала равной?

Почему, несмотря на предостережение Изабель, она совсем не сожалеет о своем поступке?

Почему она вообще это сделала?

Почему?

Потому что слова Изабель освободили ее.

Потому что теперь она не боялась.

Потому что так приказало ей сердце – а оно не лжет.

Потому что она хочет жить – хоть пока и не знает как.

Потому что она этого хотела.

Потому что Изабель отозвалась.

– Я договорилась с местным звонарем, – сказала ей Изабель на следующее утро. – Он одолжит нам своих детей за крону в день – это совсем не то, что мои племянники. Младенца на этой неделе, мальчика на другой.

– А как же мои руки, мэм? – спросила Энни, опасаясь, что Изабель выдумывает какое-нибудь очередное кощунство.

– С этим мы уже закончили, – ответила Изабель, возбужденно шагая по студии.

Она разбрасывала по полу солому и сено – это должно было изображать хлев, в котором родился Христос, – и помогала себе ногами, словно играя в футбол.

– Никогда еще не чувствовала в себе столько сил! – воскликнула она. – И какая отличная идея мне пришла в голову! А ты разве не счастлива? – Изабель поддала ногой ком сена, и он мячом полетел в угол.

Сегодня Энни вряд ли решилась бы назвать себя счастливой – до такой степени она устала от бессонницы и бесконечных размышлений. Ей с трудом верилось, что Изабель могла крепко спать этой ночью, словно между ними ничего не произошло. Теперь Изабель хочет снимать ее как Мадонну с младенцем, а ведь она обещала ей не делать этого.

– Прошлой ночью… – начала было Энни, не в силах больше сдержать себя.

– Стоп! – резко оборвала ее Изабель. – Мне казалось, ты поняла, что я тебе сказала.

…Опустившись на колени, она разравнивала слой сена на полу.

– Иди встречай звонаря – он как раз должен подойти. И сразу надень плащ. Как только возьмешь у него ребенка, можешь уже считать себя Мадонной.

Накинув тяжелый шерстяной плащ, Энни побрела к крыльцу. Уильям, звонарь, уже был там и беспокойно переминался с ноги на ногу.

Младенец Христос на самом деле оказался девочкой Аделиной. Отец бережно передал ее в руки Энни.

– Это ей не повредит, мисс? – спросил он с волнением в голосе.

– Не волнуйтесь, Уильям, мы только сфотографируем ее, – ответила Энни.

– А это ей не повредит?

– Нет-нет, это ведь все равно, как если бы ее рисовали. – Энни сообразила, что звонарь не совсем понимает значение глагола «фотографировать». – Она будет мирно спать у меня на руках, пока миссис Дашелл будет нас фотографировать. Ну, это как картинки для визиток, которые делают в городе.