– А что ты вообще знаешь о простых людях, Изабель? – спросил он насмешливо.

– Я знаю Энни Фелан.

– И с какой же стороны?

– Как свою… – тут Изабель хотела сказать «модель», но вместо этого сказала: – Как свою горничную.

Скрытая, но уже очевидная для него подоплека – зарождающиеся особые отношения хозяйки и ее горничной – покоробила Эльдона. Он искренне верил в теорию Дарвина, которого считал своим близким другом и даже называл его по имени – Чарлз. Верил в постепенное, медленное превращение амебы и медузы в человекообразную обезьяну и далее в прямоходящее существо. И при всем при этом ничто не мешало ему верить, что Энни могла бы быть прекрасной Мадонной. В идее божьей воли, возникновения всего из ничего для него было что-то непреодолимо привлекательное. Вспышка Света – и Ева выскакивает из ребра Адама. Взмах руки – и море расступается надвое, открывая широкий проход. Насколько это проще и эффектнее, чем длинные, нудные научные объяснения! Ты только верь – и все невозможное становится возможным. Живая женщина превращается в глыбу соли, люди возносятся на небо, как птицы.

– Тебе не нужно моего одобрения, Изабель, – сказал он. – Ты ведь все равно поступаешь по-своему.

Взгляд Изабель заметался по стенам, потолку, обстановке.

– Эльдон, – ответила она, – я пришла не за твоим одобрением.

– Тогда в чем же дело? – спросил он. Мысль об Энни в образе Мадонны вызвала у него прилив ревности. В качестве члена его экспедиции она была ему гораздо ближе. Изабель не права во всем, что касалось ее горничной: кто она есть и кем бы она могла быть.

– Так в чем же дело? – повторил он с раздражением.

– Ни в чем, – ответила Изабель и отвернулась. – И нам не о чем разговаривать.

Отныне Энни непрерывно думала о своей семье. Их история теперь виделась ей в другом ракурсе; бесконечные волны ее размышлений словно вынесли их на берег памяти из океана забвения.

Эльдона Дашелла она не видела с тех пор, как они поиграли в экспедицию Франклина. После этого он сильно заболел и неделю не выходил из своей спальни. Иногда, проходя по коридору, она слышала его тяжелый кашель. Неизвестно, помнит ли он еще о своем обещании разослать запросы о ее семье. Сегодня утром ей приказали зажечь камин в библиотеке, и она поняла, что он поправляется.

Энни хотела бы поделиться с Изабель своей идеей поискать семью, но Изабель интересовалась Энни исключительно как своей моделью, и это останавливало девушку. Она вообще сомневалась, можно ли говорить с ней о таких вещах, как экспедиция Франклина или прогулка Эльдона в промороженной обуви.

Сегодня Энни очень хотелось заскочить в библиотеку, но у нее было столько работы, причем в другом крыле дома, что она не могла выкроить ни минутки. Кроме того, вдруг появилась Изабель и, усевшись на ступеньках, затеяла разговор о руках. Наконец на какой-то миг ей удалось освободиться, и она кинулась в библиотеку.

– Энни! – неожиданный голос за спиной остановил ее на полпути.

Энни обернулась. В конце коридора стояла кухарка.

– Да, миссис? – Энни потребовалось мобилизовать весь свой самоконтроль, чтобы остановиться и не побежать дальше, скрывшись в библиотеке, как в надежной гавани.

– Миссис Дашелл давно ждет тебя в студии, – сказала кухарка.

Это значило, что Изабель сама не смогла найти Энни и вот теперь послала кухарку на ее поиски. А кухарка очень не любила лишний раз покидать свою кухню.

– Да, миссис, – Энни пришлось вернуться к ней. – Простите.

– Ты должна быть там, где тебе велено, – сказала кухарка. – У меня нет ни времени, ни желания разыскивать тебя по всему дому.

– Конечно, миссис, – сказала Энни, очень огорчившись, что не сможет повидать мистера Дашелла.

Она подумала было отпроситься у кухарки на минутку, но та смотрела так строго…

В студии Изабель сидит перед камерой и пристально глядит в объектив.

– Мэм, – обращается к ней Энни из центра комнаты.

– Мэм, я здесь, – повторяет она, потому что Изабель не обратила на нее внимания.

– Я представляла себя на твоем месте, – поясняет Изабель.

Она произносит это так искренно, что это трогает Энни до глубины души, – у нее даже слезы наворачиваются на глаза. Для Энни неважно, воображает Изабель ее позирующей перед камерой или стоящей на коленях на каменных ступенях со щеткой в руках.

Изабель замечает слезы на глазах Энни. «Ну вот, у меня получилось», – думает Изабель. Весь день с самого утра Изабель провела в залитой солнцем студии в мыслях о том, что Энни воплощает все, чего она, Изабель, была лишена. Подругу и детей.

Дневной свет ласкает лицо Изабель золотой ладонью, сглаживая и смягчая острые черты ее лица. Энни садится с ней рядом. Изабель берет ее руку в свою. Она сравнивает их – красную и шершавую с черной и жилистой. Энни кажется, что она сейчас воспарит над землей, и только рука Изабель удерживает ее на скамье.

– И как вы меня представляете, мэм? – спрашивает Энни.

– Что ты имеешь в виду?

– О чем именно вы думали, мэм? повторяет Энни. – Как это – быть как я?

Изабель некоторое время молчит, наслаждаясь солнечным светом. Припекающее солнце предвещало скорое возвращение весны.

– Я думала, какой ты должна видеть меня, когда ты сидишь здесь, напротив камеры, и смотришь в объектив.

Изабель машет рукой в сторону камеры на треноге, похожей на журавля, стоящего посреди болота. – Интересно, какой я тебе отсюда представляюсь?

Энни подумала о фотографии Сапфо, о том, что даже в качестве модели Изабель продолжала контролировать ситуацию, управлять композицией и процессом. О том, что когда она, Энни, смотрела на Изабель сквозь видоискатель, она не была уверена, все ли до конца Изабель позволяет ей увидеть. Изабель никогда не сможет стать ею, Энни. «Чтобы быть как я, – думает Энни, – не надо заботиться о том, чтобы не выпустить ситуацию из-под контроля. Я никогда не знаю, что должно произойти. Изабель знает».

Дева Мария облачена в серый шерстяной плащ с капюшоном. В руках у нее нет ни цветов, ни книги – ничего. У нее еще нет детей, и еще не пришло время ее славы. Она пока что совсем одинока в этом мире. Она слишком смиренна, чтобы смотреть прямо на зрителя, и потому стоит в профиль. А ее натруженные руки простой женщины держат плащ плотно запахнутым вокруг тела, словно ее обдувает холодный северный ветер.

Она пока еще понятия не имеет, что ждет ее впереди. Она не воспринимает самое себя как существо особенное, возвышенное, не знает, что появилась на свет свободной от первородного греха, что непорочное зачатие уже произошло. Родившегося божественного младенца она будет воспринимать словно самое обыкновенное, земное дитя. В этом ее бесконечная доброта, и безграничное смирение, и полная покорность божьей воле.

Сначала Изабель хотела показать Мадонну сидящей, но сочла, что без ребенка, над которым она склонилась бы, укрывая его складками плаща, Мадонна будет выглядеть слишком одинокой. Нет. Она покажет Мадонну стоящей на фоне стеклянной стены, завешенной полупрозрачным муслином.

В профиль, со слегка склоненной головой. Она не должна глядеть прямо в объектив, это было бы слишком неестественно, даже вызывающе. Кроме того, внимание зрителя сосредотачивалось бы на ее красоте, а не на духовной добродетели. Да-да, лучше всего расположить модель именно в профиль в рассеянном, словно размытом свете. Опущенные глаза подчеркнут врожденную стыдливость и скромность, но при этом она не должна смотреть на какой-то определенный предмет: взгляд, устремленный в никуда, создает ощущение, что душа ее открыта чудесам и печалям мира. Пожалуй, лучше всего, если глаза Девы Марии будут опущены на ее собственные руки. Ни в коем случае не на цветы, это привнесет в ее взгляд неуместное любопытство. А оно никак не сочетается с верой в божественное предопределение, предначертанное для каждого, живого существа.

Теперь руки.

Глаза, опущенные на руки, притянут взгляд зрителя к нижней части композиции, к толстым и крепким пальцам. Такие руки могут быть у женщины, которая зарабатывает на жизнь мытьем полов и чисткой кухонной утвари. Это руки обычной, много работающей ими женщины, ничем не выделяющейся в массе простого люда. Вместе с тем Матерью Божьей могла стать только такая женщина, собственное величие которой, ее природа, не вступит в конфликт с величием ее сына. Ее миссия заключается в том, чтобы через нее Сын Божий пришел на землю, но сама она не может, не должна быть ему помехой.