Тем не менее Сталин неизменно опровергал аргументы теории эксплуатации. В июле 1934 г. он обратился к Политбюро с письмом, в котором подверг критике статью Бухарина, опубликованную в этом же году, где вновь звучали тезисы теории эксплуатации. Сталин писал: «Не следует допускать даже отдаленных намеков на то, что наша тяжелая промышленность якобы развивалась за счет некоего или частичного истребления легкой промышленности и сельского хозяйства. Не следует потому, что это не соответствует реальности, попахивает клеветой и порочит политику партии».

По прошествии примерно 15 лет после этого кризиса, уже во время Второй мировой войны, Черчилль задал Сталину вопрос о коллективизации, но в ходе этой знаменитой, но часто неверно интерпретируемой беседы Сталин дал понять, что в его намерение входило развитие сельского хозяйства:

«Скажите мне, — спросил я,[52] — на вас лично также тяжело сказываются тяготы этой войны, как проведение политики коллективизации?» Эта тема сейчас же оживила маршала. «Ну, нет, — сказал он, — политика коллективизации была страшной борьбой». «Я так и думал, что вы считаете ее тяжелой, — сказал я, — ведь вы имели дело не с несколькими десятками тысяч аристократов или крупных помещиков, а с миллионами маленьких людей». «С десятью миллионами, — сказал он, подняв руки. — Это было нечто страшное, это длилось четыре г., но для того, чтобы избавиться от периодических голодовок, России было абсолютно необходимо пахать землю тракторами. Мы должны были механизировать свое сельское хозяйство. Когда мы раздали трактора крестьянам, они пришли в негодность через несколько месяцев. Только колхозы, имевшие мастерские, могли обращаться с тракторами. Мы всеми силами старались объяснить это крестьянам. Но с ними было бесполезно спорить. После того, как вы все объясните крестьянину, он говорит, что должен пойти домой и посоветоваться с женой, посоветоваться со своим подпаском». Это последнее выражение было новым для меня в этой связи. «Обсудив с ними этот вопрос, он всегда отвечает, что не хочет колхоза и лучше обойдется без тракторов». «Именно этих людей вы называете кулаками?» «Да, — ответил он, но не повторил этого слова. После паузы: — Все это было очень тяжко и трудно, но необходимо». «Что же произошло?» — спросил я. «Ну, многие из них согласились пойти за нами, — ответил он. — Некоторым из них дали землю для индивидуальной обработки в Томской области, или в Иркутской, или еще дальше на север. Но в массе своей они были весьма непопулярны, и их уничтожили свои же батраки». Наступила длительная пауза. Затем: «Мы не только в огромной степени увеличили снабжение продовольствием, но и неизмеримо улучшили качество зерна. Раньше выращивались всевозможные сорта зерна. Сейчас на всей территории нашей страны никому не разрешается сеять какие бы то ни было сорта, помимо стандартного советского зерна. В противном случае с ними обходятся сурово. Это означает дополнительное увеличение объема поставок продовольствия».

Конечно, эта цитата весьма сомнительна. Сталину было прекрасно известно, что именно произошло с кулаками, а его ответ грешит неполнотой и вводит в заблуждение. Слова о крестьянах, советующихся с женами, могут быть отголоском «бабьих бунтов» начала 1930 г. Беседа проходила после полуночи, поэтому память Черчилля к моменту написания мемуаров, а также память Сталина и точность работы переводчика в такое время суток вызывают сомнения. «Подпасков», с которыми советовались крестьяне, вполне можно считать ошибкой перевода или списать на неточность воспоминаний Черчилля или Сталина. Тем не менее даже в этом разговоре можно увидеть две характеристики взглядов Сталина на сельское хозяйство, и взгляды эти появились у него много лет назад.

Во-первых, вновь очевидна попытка Сталина понять мировоззрение крестьян, и она прослеживается в его грубоватом описании крестьян, советующихся с женами, не желающих получить трактора и т. п. Здесь его отношение гораздо негативнее, чем в ранних статьях, а то, что он говорит, возможно, отражает определенную степень разочарования, наступившего после протестов в начале 1930 г., и случаев голодовок.

Вероятно, перед нами именно тот источник, слова из которого цитировал Хрущев, о чем говорилось в начале данной статьи.

С другой стороны, во всех высказываниях Сталина в дискуссии просматривается одна постоянная тема — Советскому Союзу было необходимо коллективное сельское хозяйство, и механизировать его надо было так, чтобы страна производила зерна в достаточном количестве, дабы избежать повторения голодных годов.

Кроме того, в данной беседе Сталин ни словом не обмолвился о выемках зерна в сельской местности. Можно предположить, что к этому моменту Сталин уже не рассматривал сельское хозяйство как источник «дани», а видел в нем неотъемлемый и критически важный компонент советской индустриальной экономики.

И, наконец, теория о коллективизации как о способе развития, в частности путем крайне идеалистического внедрения самой продвинутой американской технологии и методик модернизации отсталой советской России, выглядит более разумной и соответствующей идеалистическому, утопическому характеру всех остальных целей и идеалов первой пятилетки.

Стремление Сталина думать не только о насущных нуждах, его стратегические концепции социалистической экономики, базирующиеся на социалистическом сельском хозяйстве, признание им потенциала американских ферм-фабрик и то, как он подвел советское руководство и всю страну к коллективизации через строительство совхозов, отражает его интеллектуальные силы и слабости.

Причина трагедии советской коллективизации кроется в том, что этот процесс в определенной мере был целесообразным ввиду использования современной технологии и методик земледелия, доказавших свою состоятельность в схожих климатических условиях, а также потому, что коллективизация, судя по всему, обладала необходимым потенциалом для разрешения самых серьезных экономических проблем, стоявших перед страной.

http://news2000.org.ua/e/44469

Сторонники такой интерпретации событий, опираясь на данные официальной советской статистики, утверждают, что урожай зерна 1932 года (особенно в УССР) не был аномально низким и позволял накормить все население. Так, например, Роберт Конквест ссылается на некое советское исследование засухи, чтобы показать, что условия 1932 года были гораздо лучше, чем в 1936 («не голодном») году. Джеймс Мейс, основной руководитель расследования обстоятельств голода в Украине, проведенного конгрессом США, приводит цитаты из «постсталинской» статистики, доказывая, что этот урожай был выше, чем в 1931 или 1934 году. Он ссылается на работы советских историков, в которых 1931 год представлен более тяжелым, чем 1932-й по причине засухи. Исходя из этого, он и заявляет, что урожай 1932 года не мог стать причиной массового голода.[53]

В качестве доказательств используются и рассказы тех, кто пережил голод. Например, в ходе слушаний, стенограммы которых опубликованы вместе с докладом конгресса, некий свидетель утверждает, что урожайность (очевидно, в его колхозе) достигала 37 центнеров с гектара, что в 2,5 раза превышает показатели средней урожайности зерновых в СССР в начале 80-х. В примечании к этому заявлению говорится: «ни один из украинских свидетелей не отзывался об урожае 1932 года как о плохом для региона своего проживания».[54] В более ранних воспоминаниях, например в книге «Черные дела Кремля», звучат те же заявления. Даже Сталин в январе 1933 года говорил, что «валовой урожай зерновых в 1932 году был выше, чем в 1931», что не вызывало сомнений.[55] Конквест, Мейс и другие авторы ищут главную причину голода во враждебности советского руководства и чиновников по отношению к крестьянству и определенным нациям, считая голод официально организованным геноцидом, направленным против украинцев и представителей других групп и осуществленным с помощью системы квот на хлебозаготовки.[56] В упомянутой версии причин голода игнорируются несоответствия между официальными статистическими данными по урожаю зерновых в начале 30-х годов и свидетельствами, подтверждающими факт голода, а также данными из других источников, указывающих на ненадежность упомянутых статистических данных. Новые данные из советских архивов показывают, что урожай 1932 года был намного ниже, чем принято считать, что призывает нас к пересмотру теории геноцида. Плохой урожай 1932 года дополнительно усугубил ситуацию с сильным дефицитом продовольствия, широко распространенным в Советском Союзе, по крайней мере с 1931 года, и, несмотря на резкое снижение объемов экспорта зерна, привел к тому, что в 1933 году голод стал вполне вероятен (возможно, и неизбежен).[57]