Тусклый свет еле-еле растворял полумрак, обостряющий беспокойство. Это была трехместка. Шконки стояли вдоль левой стены. Одинокая — напротив дальняка, двойные — следом, возле окна. Обстановка показалась вполне цивилизованной. Узкий железный шкаф с двумя тумбочками, аккуратный дубок, приделанный к правой стене. Нижняя и верхняя шконки перехвачены лестницей, на полу красовался современный крупный кафель. Но ни холодильника, ни телевизора. Не было даже сушильных веревок на решке. Лишь на дальней шконке сидел маленький черный человечек с опасливо дрожащими угольками глаз, слабо тлеющими, почти затухающими головешками. Ничего человеческого в этих глазах, и животного ничего — преобладало насекомое, вселявшее жутковатую оторопь. Представьте муху в человеческий рост, и вы поймете природу моей жути. Муха назвалась Игорьком, заехавшим, с его слов, полчаса назад. Из вещей — лишь вялый баул да черная фуфайка.

Подавленный видом человека-мухи — ни разу не смог поймать его взгляда, рассмотреть глаза — я отправился на верхнюю шконку, уставился в потолок. Присутствие рядом такого пассажира явно неспроста. Мысли полезли противные: "если утром хочешь проснуться, то ночью лучше не спать, придушит и к решке подвесит, или к моим же нарам… Да какая разница, где болтаться. А спать-то хочется. Мэра Подольска Фокина где-то здесь повесили…".

Тягостные размышления прервал скрежет тормозов. Узкий просвет закрыла беззубая улыбка Бубна. Испытав спасительное облегчение, я спустился на землю. Слово за словом, Серега быстренько пробил нового соседа. По фамилии — Нестеров, из курганских, семнадцать лет "строгача", отсидел десятку, сюда привезли из Иркутской зоны для показаний по убийству Листьева. Поскольку в свое время курганские не гнушались ни воровской, ни ментовской кровью, им были обеспечены кресты (воровской приговор) и точковка (особый контроль, команда по зонам — прессовать). Мусора их безжалостно ломали, блатные убивали по тюрьмам и этапам.

В хате воцарилась тягостная тишина. Есть не хотелось, да и еды особо не было. Соседи занялись чаем. Глаза слипались. Настроение и обстановка к общению не располагали.

— Вань, готово, спускайся, — Бубен прогнал мою набегавшую дремоту.

— Чего? — прожевал я спросонья, вынужденный вновь озирать тюремные стены.

— Чайку! — подмигнул Серега. — Чай не водка. Много не выпьешь.

— Чаю так чаю.

Бурый завар был уже разлит по положняковому алюминию. Выпили. Покурили, помолчали.

Эйфория накатывала мягко, легкой волной бархатного прибоя. Сонливость ушла вместе с чувством роковой перемены. Сознание охватывало вдохновенное красноречие. Мне вдруг открылось, что я никогда не встречал столь приятной, благодарной и понимающей меня аудитории. Каждое слово падало на благодатную почву и возвращалось ко мне все возрастающей энергетикой. Я включился, как радио: говорил много, долго, красиво, жадно, словно боялся не успеть выговориться, боялся упустить главное, потерять тему и тему, следующую за этой темой. Собеседникам достаточно было время от времени подкидывать поленья вопросов в топку моего словоблудия, и исповедальное пламя разгоралось с новой силой.

Бубен старался не оставаться в долгу. Как говорится, откровенность за откровенность. Моему вниманию была предложена захватывающая история растерянных зубов и пальцев, не обошлось без увлекательной биографии. Серега рос без отца, мать трудилась поваром в "Праге", последнее обстоятельство определило кулинарное предобразование наркобарона. Уже в школе Бубен начал фарцевать "фирменной" джинсой и кедами. Затем пошел крутить наперстки. В середине девяностых организовал пирамиду, из-за которой семь месяцев пришлось посидеть. Дальше пошел серьезный бизнес по городу Мытищи и его окрестностям — от импорта машин до крупного строительства. Бизнес он завязал на мусоров, которые в итоге и обеспечили ему посадку по некрасивым статьям. В эту шаткую историческую хронологию Бубен поместил героическую службу в Афгане, естественно, в спецназе.

— Духи заманили нас в засаду, — как на духу рассказывал Серега. — Всех положили. В плен попали я и дружок мой Саня Кротов. Посадили нас в яму. День, два сидим. На третий решили бежать. Сутки шли. Почти ушли. До своих километров пять оставалось. Поймали. Сашке голову отрезали, мне пальцы отрубили. Крови потерял уйму. Выбора у меня не оставалось. Или еще раз бежать, или сдохнуть от гангрены в яме. Через два дня решился. Духи тогда меня уже особо не охраняли. Кто мог рассчитывать, что изможденный, с искалеченной рукой доходяга отчается на вторую попытку. Короче, дошел до наших, а там госпиталь, демобилизация…

…Принимали Бубна на его собственной кухне по всем правилам детективного жанра: пока основная группа захвата ломилась через дверь, двое бойцов влетели в окно. Руки были уже захлестнуты за спиной, по пораженной гепатитом печени стучали милицейские берцы, когда камуфлированный гоблин тяжелой рукоятью "стечкина" выламывал Сереге зубы…

Разговаривали мы долго, до четырех утра: до полного физического изнеможения, умственного истощения. Еле влез на шконку, лег, сделал глубокий вздох, и только тогда понял, что организм находится в странном состоянии, которое даже сравнить не с чем. Сильное внутреннее возбуждение, учащенное сердцебиение, сдавливание глазниц, и самое необычное то, что нерв, расположенный в нижней губе, бешено колотился о зубы.

Стала понятна "непринужденная" атмосфера, отсутствие телевизора, непривычная тишина. Через год я узнал, что эта 609-я камера — нежилая, особая, больше двух недель в ней не сидят. Пожалуй, в шесть часов исповеди я надиктовал свое полное досье за всю жизнь. Наверное, в спецчасти ИЗ-99#92;1 хранятся эти записи, может, и пригодятся кому.

Проснулся на следующий день, когда уже разносили обед. Себя на утренней поверке не вспомнил. Спал в одежде — отключка пришла неожиданно, голова трещала в тяжелом наркотическом похмелье. При этом отчетливо помнил, что я нес в исповедальные часы: в принципе ничего крайне криминального и крайне интимного.

В силу обывательских представлений о нестандартных оперативных приемчиках по расширению-сужению сознания, которые в итоге меня не обманули, я ждал подобных экспериментов над своей психикой. Конечно, предполагал нечто более оригинальное, вроде таблеточек и прививочек. А тут — на тебе, такая пошлость!

Еще на Петровке я обозначил для себя табуированную информацию, ссылка на которую в любом контексте становилась невозможной, и некоторые жизненные ситуации из разряда мелкого хулиганства изменил с учетом широкого слушателя. Таким образом, выражаясь занудно, если сознание получает запрет на воспроизводство определенной информации или последняя перепрограммируется, то даже "сыворотка правды" её не достанет.

Через две недели поехал дальше.

ДУРКА

Ранний подъем. Заказали "по сезону". Через час закинули на "сборку" — в пустую узкую хату на третьем этаже. Щели в окне залеплены хлебом с туалетной бумагой, видно, тяжелой здесь выдалась зима. Сон победил страх застудить почки, и я заснул на железной решетке нар. Часа через полтора лязгнули тормоза, вошли четверо цириков. Все, как один, болезненно-недокормленного вида. Старший — прапорщик лет двадцати семи, но уже с огромной залысиной, сел за протокол осмотра. Носки, стельки от обуви, все складки на одежде были тщательно изучены. "Мертвые души" отобраны. Не положено. Вперед! На этап!

Куда? Зачем? — вопросы бесполезны и бессмысленны, на них никто не ответит.

Вывели во двор. Весна! Сердце охватил сладостный и тоскливый трепет. Закружила ностальгия, словно кадры кинопленки, запрыгали картинки вольной жизни. Вспомнилась деревня, почудился дымок паленой прошлогодней травы, послышались родные голоса. Будто где-то рядом, за спиной над мангалом колдовал дед, а чуть поодаль ворчала бабушка.

Но пленка быстро оборвалась, меня затолкали в зеленую "буханку". Последний раз я ездил на такой лет пять назад в археологической экспедиции. Только в этом УАЗе вместо лавок по бокам четыре глухих отсека, в один из которых меня и заперли. Свет в стакан проскальзывал сквозь узкое отверстие в кузове, скрытое с улицы металлическими "ресничками". Минут через сорок простоя в "буханку" загрузили еще троих бедолаг. Первая остановка — Бутырский суд. Следующая — Институт имени Сербского.