— Это как гнилой зуб: дёргать больно, тянуть ещё больнее Чем дольше тянешь, тем сильнее и бесконечней боль. А резко выдрал, сплюнул, пару дней поболело, уже через неделю и думать забыл.

— Зубов до хрена, а сердце одно, не вырвешь.

— Мне здешнего головняка с лихвой хватает, чтобы еще о вольных заморочках гонять.

— Неужели всё так скучно?

— Этот централ — единственный в своем роде. Считай, что научно-исследовательский институт. Разбирают и собирают каждого по молекулам по нескольку раз.

— Как это?

— Начинают с пассивного составления твоего детального психо-физиологического портрета, а кончают провокациями, направленными на изучение принимаемых тобою решений в состоянии аффекта. Мы здесь, как собаки Павлова: то жрать дают, то глотки режут. Всё во имя науки и правосудия.

— Мрачновато, — я недоверчиво покосился на собеседника.

— Скоро сам всё поймешь. Каждое твоё движение, слово — точкуются. Ни одна хата не обходится без суки: постоянно прививают изжогу… Ещё опера просчитывают твои болевые точки и начинают на них давить. Как правило, это родители, жена, дети. Вот и получаешь ты письма от всех, кроме них. И так месяц, два, три, полгода. Называется — "сколько можно мучиться, не пора ли ссучиться".

— Люто!

— А ты как думал. Всё бы отдал, чтобы с прожарки этой сорваться, — Алтынов помолчал, сделал пару затяжек. — Случайностей здесь не бывает. Одна сплошная оперская постанова. Через полгода сдают нервы, начинаешь точить клыки. Уже и кормушку ногой выбивали, и продол заливали, и оголённые провода на тормоза кидали.

— Ну, и?

— Ничего. Списали с лицевого счета пятихатку за ремонт кормушки. Воду убрали. А то, что какого-то сержанта — сироту казанскую трошки током тряхнуло, вообще мало кого заботит. Неделя, две карцера — и всё по новой. Короче, поплаваешь здесь до весны, сам во всем разберешься.

— Благодарю за науку.

— Судьбу благодари! — Сергей усмехнулся.

Мы потянулись на выход к заскрипевшим тормозам.

С прогулки — обратно на этаж. Перед заводом в хату традиционный обыск: "руки на стену", удар берцем по внутреннему ребру ступни, чтобы раскорячить тебя, как натянутый парус, тщательное прощупывание одежды.

Сегодня суббота. Все оперативно-следственные мероприятия отложены до понедельника. Бубен принялся кашеварить. Своими кулинарными талантами он гордился и вовсю пользовался на радость всей хате. Серёга утверждал, что он по специальности повар. Местную баланду есть невозможно — макароны, перловка, пшено, сечка, ячка, разваренные в склизкую кашу, обильно сдобренную комбижиром, годились лишь на корм скоту. Частицы мяса, случайно попадавшиеся в этом месиве, баландерши называли "волокнами". Отсюда оригинальное название блюд: перловка или макароны с волокнами. Обязательные в арестантском рационе супы обычно порошково-гороховые, щи или борщ из мороженной почерневшей капусты и гнилой свеклы, отчего бульоны отсвечивают серо-бурой радугой. Вся надежда на передачи-"дачки", да на ларёк.

Бубен неутомимо трудился над дубком, разгоняя тоску и с пользой убивая время. Плиту, кастрюли, сковороды заменял классический советский металлический двухлитровый электрочайник с медной спиралью. В доведенную в чайнике до кипения воду забрасывалась мелко нарубленная морковь, минут через десять — нашинкованный лук, затем капуста. Добавлялись растительное масло и соль. В овощную суповую основу вместо мяса кидались кусочки нарезанной колбасы. Чайник выдергивают из розетки, накрывают стол… Однако периодически передачи заканчиваются, ларька приходится ждать по два месяца. День-другой разгрузочной "голодовки" и на "ура" идет баланда.

Горячая еда — не только здоровье, это способ согреться. В середине декабря мороз не лютовал, но нас это не спасало. Внешняя стена промерзала насквозь, покрываясь ледяными пупырышками, словно гусиной кожей. И если днем греешься едой, куревом, чифирем, то ночью приходится худо, особенно с непривычки.

После обеда заварили чифирь — пустили по кругу.

— Давно сидишь? — интересуюсь я у Бубнова, закусывая шоколадом чайную горечь.

— Здесь уже одиннадцать месяцев и четыре в Загорской тюрьме.

— Как здесь народец?

— Необычный. Считай, почти по всем громким делам. Все из "Юкоса", кого еще не осудили, "Три кита", кингисеппские, орехово-медведковские: "Генерал", "Карлик", "Грибок", два "Солдата"… Кстати, Копцев Саша здесь недавно сидел.

— Это которого в синагоге порезали и еще дали, сколько не живут?

— Ага. Его сразу с Петровки к нам в хату закинули. Дело менты за неделю закрыли, уже на Петрах. Он мне так рассказывал. Представляешь, говорит, посадили меня на Петровке к двум жуликам. Они прямо так и сказали, мол, мы воры в законе. Саша, говорят, со следствием надо сотрудничать, и даже чистиху помогли написать. Подсказали-продиктовали, короче, за вечер уложились. Теперь, говорят, проблем у тебя не будет. Потом, вызывает его следак и говорит: "Саня, если бы не мои погоны, с тобой бы пошел жидов резать. Всё, что смогу, для тебя сделаю. Ты пока расскажи без протокола, по-дружески, что там случилось". Копцев и повелся на эту шнягу, исповедался перед мусором. А тот еще ему и говорит: мол, ты не обращай внимания, что я пишу, это совсем другое дело, зашиваюсь, ничего не успеваю. Потом просит его подписать там-то и там-то. Копцев спрашивает: "Что это?". Следак отвечает: "Справка, что ты у меня сегодня был". Саша и подмахнул собственный приговор. Жалко парнишку. Хотя воля для него беспросветней тюрьмы была. Ни работы, ни учебы, еле концы с концами сводил, на еду и то не хватало, да еще и сестра умерла… А паренек духовитый, на зоне может далеко пойти…

— Не скучно у вас.

— Теперь и у вас. Недавно с Мавриком месячишко скоротали.

— С каким Мавриком?

— Ну, с Мавроди.

— Он тоже здесь?

— Уже как четыре года. Сидится ему сладко, как никому. Личный повар с воли пожрать загоняет: медвежатину, оленину, устрицы, крабы. С администрацией договорился — лампу с переноской затянул. Днем спит, ночью хрень всякую пишет и пресс качает, как одержимый, по паре тысяч раз за подход. Чистый чёрт, носит разом по три пары носков.

— Зачем?

— Чтобы не поддувало. Носки-то все дырявые и протертые, но в разных местах. И так во всём.

— А чего его здесь держат?

— А где его еще держать? Такой заморозки больше нигде нет. С него бабки хотят получить, а он артачится.

— За свободу-то можно и поделиться. Надо же быть таким жадным!

— Жадный, но не тупой. Маврик когда граждан на билетах разводил, он наличку в квартирах складывал. Бабло считали комнатами. После раскулачки у него хата осталась, где маются семь миллиардов зелени. Ему чекисты говорят: давай два ярда и свободен. Понятно, что если им дать ключи от квартиры, где деньги лежат, они заберут всё, а этого демонюгу отправят зону топтать, и это при самых благоприятных для него раскладах. Маврик, естественно, буксует, тянет время, четыре года с мусорами компромиссы ищет.

— Крутоваты суммы.

— А какими же им еще быть. Полстраны выставил.

В девять над тормозами зажглась лампочка, на продоле загремели двери — вечерняя поверка. Через пару минут в хату вошел вертухай, в точности повторив утренний церемониал. С этого момента можно было лезть под одеяло. В 22.45 выключили свет. Мои первые сутки на тюрьме подошли к концу.

15 января 2007 года нашу хату заказали с вещами. Это был мой первый переезд, к которому, как ко всему новому и непонятному, я подошел нервно, так как за месяц я успел попривыкнуть к соседям, к камере.

Под визги сирены и строгие молчаливые взгляды вертухаев я за раз поднял свои вещи на шестой этаж.

Шестой этаж разительно отличался от третьего, как "пять звезд" — от приемника-распределителя. Свежая зеленая краска, "накрахмаленные" потолки, по полу ковровые дорожки. Мы остановились возле 609-й, делившей стену с лестничным пролетом. Хрум-хрум, цирик вскрыл хату. Тормоза, упершись в фиксатор, образовали узкий проход. Проткнув вперед сумку, я с трудом протиснулся внутрь.