Азиз, в полной амуниции, с ружьем, патронташем и прочей утварью, катался в обнимку со мной, Лера следила за нами, руки у нее дрожали, и камень мало-помалу выскальзывал из них, грозя убить нас обоих. Но все же я не решался отпустить Азиза, потому что мое ружье осталось в лагере. Мы бы могли трижды прокатиться по площадке туда-сюда, преследуемые Лерой, если бы Дэйн с несколькими туркменами не услышали шум и не поспешили мне на помощь.

Я поднялся на ноги. У Леры отобрали камень, и она снова зарыдала. Азиз снова схватился за ружье – возможно, рефлекторно, был брошен на колени перед ханом своего племени и стал всхлипывать. Я принялся отряхиваться, когда меня вдруг схватили и довольно основательно затрясли.

Схватил меня Дэйн. Лицо его было бледно от ярости, и он в гневе оторвал меня от земли – к удивлению свидетелей-туркмен. Он зарычал на меня, не дав возможности объясниться. Он описал мне мою тупость и несдержанность, приказал оставить туркменок в покое и пригрозил немедленно уволить меня, если я буду доставлять ему неприятности. Затем он обозвал меня по-всякому, причем некоторые ругательства явно были позаимствованы у туркмен. Все это происходило под громкий и неестественный смех душаков. Наконец Дэйн тряхнул меня в последний раз и отпустил.

Мне хотелось ответить ему в том же духе, бросить эту экспедицию и вернуться в Исфаган. Но я решил не делать этого. Дэйн нуждался во мне, знал он это или нет, и десяти туркменских слов явно не хватит, чтобы изложить план боя. Кроме того, я предполагал, что такое обращение со мной было просто спектаклем для туркмен, чтобы превратить их ярость в смех. И наконец, я нуждался в американских долларах куда больше, чем Дэйн в моей помощи. И все же я был несколько оскорблен его недостойным поведением.

Так закончился этот инцидент. Вняв предупреждению Дэйна, я решил оставить Леру и ее подруг-коровушек в покое – это оказалось не так уж трудно. С Азизом мы даже стали вроде как приятелями. Он поведал мне, что испугался булыжника в руках Леры куда больше, чем десятка вооруженных мужчин. А поздно ночью даже предложил раздобыть мне женщину за умеренную цену – каковое предложение я отклонил, рассыпавшись в благодарностях.

Еще до рассвета наши дозорные вернулись и сказали, что заметили большой отряд вооруженных всадников, направляющийся в Имам-бабу с юга. С первыми проблесками зари мы их увидели. Это были алтаи. Даже с такого расстояния можно было разглядеть, что у них прекрасные лошади и новые ружья – результат процветания. У некоторых были даже автоматы. Их было человек пятьдесят, да еще десятка два сартов.

Сарты свернули в Имам-бабу. Алтаи, не торопясь, объехали город и направились в горы. Мы оседлали лошадей и молча пустились по их следу, держась в миле-другой позади. Наши ружья, патронташи и все прочие металлические части снаряжения были замотаны, чтобы не блестели на солнце, и даже копыта лошадей мы обмотали тряпками. Алтаи не озаботились тем, чтобы принять такие же меры предосторожности. Мы следовали за ними, видя отблеск солнца на их оружии. Любой производимый нами шум тонул в цокоте копыт их коней. И все же сегодня наши душаки не хвастали своей доблестью. У нас было пятнадцать бойцов против пятидесяти с лишним алтаев, и наши ружья смотрелись бледно на фоне их карабинов и автоматов. И теперь, когда мы ехали в глубь гор, к афганской границе, кое-кто из нас начал беспокоиться насчет возможной засады.

Несмотря на многочисленные препятствия, мы без особого труда выслеживали алтаев. Углубившись в горы после Имам-бабы, они стали чересчур самоуверенными, и клацанье их оружия и звуки голосов далеко разносились в тишине. С равным успехом они могли бы гнать стадо увешанных колокольчиками верблюдов, груженных котлами. Однако их уверенность в собственной безопасности отнюдь не основывалась на умении метко стрелять по всему, что попадется на пути. Туркменские налетчики всегда ведут себя таким образом – они считают себя орлами, и им никогда и в голову не приходит мысль, что кто-то может заслонить им солнце.

На второй день мы достигли цели. Шум, поднимаемый алтаями, затих где-то впереди. Очень тихо мы пробирались дальше, пока не смогли заглянуть с перевала в следующую долинку. И там перед нами предстало самое странное и неуместное зрелище, какое только мне доводилось видеть.

Посреди диких гор, отвесных ущелий и узких расселин, где не было никаких дорог, кроме редких тропок, едва пригодных для всадника, более чем в тысяче миль от города большого или малого, среди девственных зарослей елей и сосен, посреди небольшого луга, на берегу речушки мы увидели фабрику.

Мы моргали и терли глаза, но это был не мираж. Тут она и стояла – в миле впереди и в тысяче футов внизу, квадратная, угрюмая современная небольшая фабрика, над которой поднимался в небо дым. Это было так же удивительно, как мечеть, перенесенная целиком из Тегерана в середину Соленой пустыни.

При помощи биноклей мы увидели, как последние из алтаев скрываются за воротами фабрики. Поверху на стенах виднелись пулеметные площадки. Фабрика была построена как крепость.

Понаблюдав немного, Дэйн спросил у меня:

– В какой мы сейчас стране?

Я не знал и спросил об этом хана душаков. Он сказал, что в этих местах, где встречаются три страны, граница не определена. Мы могли по-прежнему находиться в Иране, могли сместиться к востоку на расстояние, достаточное, чтобы попасть в Афганистан, или к северу, чтобы очутиться в Туркменской Республике. Странно, но такой ответ вполне удовлетворил Дэйна.

– Значит, невозможно определить, какой стране принадлежит эта фабрика? – спросил он.

– Совершенно невозможно, – подтвердил хан. Его звали Норотай, и он был высоким стариком с необыкновенно узкими глазами. – Я сам видел карты, на них не было определенной границы.

– Превосходно, – заявил Дэйн. – Значит, ни одна страна не станет возмущаться, если мы уничтожим эту фабрику.

Норотай дважды моргнул, дернул себя за усы и посмотрел вниз на фабрику. Хитай, стоявший рядом с ним, сказал:

– Никого не возмутит уничтожение фабрики – или наша гибель.

– Ты боишься напасть на одинокое строение? – спросил Дэйн.

– У них пулеметы, – заметил хан.

– Зато у нас – внезапность, а вскоре станет темно.

– Мы не боимся сражаться, – сказал хан. – Даже против пулеметов. Но мы враждуем с алтаями, а не с фабрикой. Мы должны остаться здесь и устроить засаду на них.

Другие душаки присоединились к нему, но Дэйн рассмеялся.

– Допустим, вы убьете двадцать или тридцать алтаев, – сказал он. – У них что, нет родичей в Афганистане и Туркменской Республике? Или у них меньше родичей, чем у вас?

– Больше, – ответил Норотай. – Поэтому смерть двадцати или тридцати имеет огромное значение.

– Куда большее значение будет иметь уничтожение фабрики.

Хан пожал плечами и отвернулся.

– Послушайте, – сказал Дэйн. – Эта фабрика – источник богатства алтаев. Благодаря ей и торговле героином они могут покупать автоматы и нанимать сартов и курдов. Но без фабрики – что им делать?

Это была разумная мысль, и душаки обсудили ее. Гордость не позволяла им соглашаться с мнением соседа, и казалось, что они никогда не придут к согласию. Затем хан высказал вслух то, о чем многие думали.

– Если мы убьем достаточное число алтаев, – сказал Норотай, – то мы сами можем возглавить торговлю Белым Порошком и разбогатеем!

Это вызвало хор согласных голосов. Душаки притихли, задумавшись о богатстве, которое сможет дать им эта торговля. Некоторые искоса глянули на меня и на Дэйна. Ради того, чтобы захватить в свои руки выгодную торговлю, им пришлось бы перерезать нам глотки. Таким образом тайна фабрики не будет раскрыта, и им осталось бы только устроить на алтаев успешную засаду.

Я отступил к скале, и тут некоторые душаки положили руки на ружья.

– Только не стрелять! – крикнул хан.

– И не хвататься за ножи, – добавил Дэйн, когда я ему это перевел. – Ты в самом деле думаешь, что все так просто, хан?