Анне хотелось думать, что все зависит от судьбы, а думалось другое. «Я только мечтала, как бы выбиться, как бы свой дом воздвигнуть. А Лизавета? С первого дня пошла баб сбивать. «Один, говорит, горюет, артель воюет»… Я как мертвая, а она про себя: «Живая живу». Это уж кому что на роду написано.

Но как ни силилась Анна, она не могла представить себе Лизавету в роли одинокой горюхи. Недовольная собой, она резко повернулась в постели и подосадовала: «И что за наваждение? Бывало, сон морил, а теперь бессонь одолевает! Все с него, с головастого, началось! Петухи и те через него переполошились. Он бидон опрокинул, он «покоровные» планы надумал, он Лизавету привез. От него другую ночь мысли голову зудят! Бударь головастый!»

Но и досадуя она уже не называла его «варягом».

Курганов в эту минуту стоял возле дома, где квартировали трактористы, смотрел в чистое, черное, посыпанное звездами, как зернами, небо, и слушал перебранку хозяйки с председателем.

— По твоей причине трактористы разбежались по своим деревням! — укорял председатель. — С утра как раз сев начинать, а где их теперь соберешь? Кругом распутица — не пройдешь, не проедешь!

— Накося! По моей причине! — кричала невидимая в полутьме хозяйка. — Я и так им плотничье молоко скормила! Пришла на ферму, говорят, молоко в больницу отрядили. Мне черт с ними, с больными. Трактористы здоровущие! Они есть просят! А где я возьму? Я на корова…

— Ко мне бы пришла, — сказал председатель, отворачиваясь от Курганова. Он выпил под забитую Бодуху и теперь боялся дохнуть на секретаря райкома.

— За тобой ходишь, ходишь да отступишься. Раньше хоть Рита, зоотехник, входила в положение. А тут прихожу, ревет девка, говорить не хочет! Ты в третью бригаду укатил. На птицеферму кинулась — думала, выстрадаю трактористам на яишницу! На птицеферме комиссия ходит, куры сигают через изгородь! Взбаламутили весь колхоз… А теперь, накось, я виновата!

— Я тебе говорю… — невнятно начал председатель, но хозяйка перебила его:

— А я тебе говорю, не будет у тебя порядочный тракторист работать! Один Медведев по тебе. Он здешний, при нем его Гапка. Из «Вари» в птицефермы тебе в кредит птицу продавали. Почто не взял?

— Они доходящих петухов подсовывали…

— В «Заре» трактористам курятину варят, а в «Крепости» на полевом стане аж котлеты лепят!

— Полную меню, городскую меню, мы, конечно, составить не в состоянии, — сказал председатель.

«Ох, снимать, снимать его надо! — подумал Курганов. — Немногого, немногого я добился. В курятнике переполох, зоотехник плачет, трактористы разбежались! Организовал, называется!»

— Ну, вот что, — обратился он к председателю. — «Городскую меню» с тебя не спрашивают, а к утру чтоб были для трактористов щи из Бодухи и мясо с картошкой. Холодец чтоб весь на поле, в тракторную бригаду! А то бывает: кости трактористам на поле, а мясо да выварок кой-кому на стол под водку! Сейчас садись на мой вездеход, поезжай за трактористами!

С утра Курганов поехал в МТС и по пути хотел заглянуть в слабый колхоз «Ударник». Райком советовал присоединить этот колхоз к соседнему — «Крепость социализма». Колхозники «Ударника» совсем было решили объединиться, но на последнем собрании по непонятным соображениям постановили отложить объединение. Курганов хотел выяснить причину. Подняв стекла вездехода, он всей грудью вдыхал весну, жадно глядя в окно.

Высокий день. Жаворонок повис в зените. Крыльев не видно, только два маленьких сияния с обеих сторон, словно крутятся два маленьких пропеллера. И песня такая ликующая, какую и сам Курганов пропел бы, если б сумел подскочить вот так, до зенита.

«Каждому свое, — подумал он. — А мое счастье — вот эти поля. С детства, что ли, входит это в кровь?»

В городе ему жилось спокойней, удобней и легче, но не бывало того ощущения счастья и той безудержной мальчишеской удали, которая в детстве заставляла в такие минуты стремглав взлететь на горы, качаться на вершинах самых высоких сосен, плыть навстречу стремнине. И сейчас его так и подмывало выскочить из машины, своими руками перещупать всю эту землю на подсыхающих взгорьях и в полных весенней влаги ложбинах. Он уже видел эту землю буйно поросшей золотой пшеницей, медоносной гречихой, голубым льном. Он видел груды овощей, плодов в овощехранилищах, на грузовиках, у паромов и перевозов.

«Morbus optimisticus chronicus»,[3] — вспомнил он определение жены. Она говорила это с горестно-терпеливым выражением. — И впрямь неизлечимый оптимизм, — весело подумал он. — Сколько раз стукала меня жизнь по затылку, а все не впрок! Сколько раз еще стукнет! И опять впрок не пойдет!»

А радоваться действительно было нечему. Запоздалая весна после дождей сразу ударила солнцепеком. Район со своими увалами и ухабами, с лесами и полянами обладал десятками «микроклиматов». Когда по сухой земле южных склонов начинали змеиться трещины, на севере, в ложбинах, в тенистых поймах, синие разводья еще лежали вперемежку с черными топями.

Курганов сказал парторгу лесозавода Борину, которого повез с собой с тайной целью переквалифицировать в председатели колхоза:

— Район такой, что каждому уклону и каждому ухабу подавай персональное внимание. На южном склоне — Полтавщина, перевалишь через гребень, глядишь, — Кировская область. Обком микроклиматов не признает и каждый день твердит одно: «Сеять, сеять, сеять», а директор МТС — мужик упрямый, гнет свою линию: «Рано, рано, рано».

— Какое же рано здесь? — отозвался Борин и высунулся в окно. У него было молодое, крепкое, красивое лицо и лысая, как яйцо, голова. — Вон и жаворонок сигналит!

— Жаворонок свое, а директор свое: «Грязновато». Он свои проценты за экономию горючего выжимает. Урожай либо будет, либо нет, а экономия горючего — вот она. А, дуй его горой! Стой!

Курганов не удержался, соскочил с машины, присел и принялся мять в ладонях еще прохладную, но уже полную весеннего дыхания, живую землю.

«Ну, поплатишься ты мне! За это поле тебе голову снять!» — мысленно ругал он директора МГС.

В ответ на призывную песню жаворонка издали донеслось чуть слышное знакомое и радостное стрекотание.

— Тракторы! Тракторы идут! — сказала Борин, вертя сверкающей на солнце лысиной.

Через два часа они въехали на южный склон. Здесь начинались поля колхоза «Ударник». Поле покрыто было свежими бороздами, и посредине стоял урчащий, окруженный людьми трактор.

Курганов и Борин пошли полем, увязая в рыхлой и липкой земле.

В центре группы людей Курганов увидел Самосуда. Неделю назад Самосуд сидел на больничной койке и жаловался Курганову:

— Вели ты им меня выпустить. Сердце новое все одно не вставят, а если помирать, так уж как добрый конь — в борозде, под жаворонками.

Курганов заторопился к Самосуду. На отекшем лица Самосуда воинственно блестели выпуклые глаза.

— Кто тебя из больницы выпустил?

— Убегом, — засмеялся Самосуд. — Пока лежал— хворал, как вышел — поправился. Вредное это дело—в больнице лежать. Вот прямо с постели к ним. Договорились объединиться — и вдруг отказ.

— Что же это вы, товарищи? Почему? — спросил Курганов.

Колхозники замялись.

— Или богатого трудодня не хотите? Одна женщина уклончиво улыбнулась:

— Им работать легче. У них матрасы пружинные. Они крепче нашего высыпаются.

— Хоть улыбаться у Самосуда научились, — пошутил Курганов. — А то приедешь к вам, все— глаза вниз…

Курганов так и не мог понять, почему колхозники плохого колхоза не хотят объединяться с лучшим. Он решил поехать в правление, к председателю. У машины его остановила дряхлая старуха, которая пришла в поле в день первого сева, видимо, по привычке.

— У меня до тебя секретный разговор. — Когда они отошли в сторону, старуха зашептала — И колхоз хорош, и Иван Терентьевич сильно хороший человек. Одного боимся… помрет скоро…

— Что ты, бабка! Он еще дольше твоего проживет.