— Как тебя зовут?
Та нагнула голову, спряталась за спинку стула и ответила одним дыханием, так, что он различил лишь конец слова:
— …ушка.
— Как?
— … ушка, — сказала она еще тише и спряталась за старика.
Снова наступило молчание.
— А Тамаре сейчас купили платьице, — прервал тишину радостный тонкий голос мальчика. — Форменное. В магазине «Детский мир»!
У девочки с косицами покраснела худая шея.
— Я уж и не надеялась, — сказала женщина. — Так зашла, на всякий случай, а их как раз несут на прилавок!
— А еще деда купил Тамаре бантики. Белые. На Первое Мая, — торопясь и улыбаясь, продолжал мальчик.
— И черненькие купили! — прошептала «Ушка» из-за спины старика.
Бахирев понял, что покупка девочкиных платья и лент была в этой семье событием, радостным для всех.
Опять наступило томительное молчание. В растерянности Бахирев ухватился за фотографию на столе. Он узнал старика и женщину. Рядом с женщиной стоял, смешно вытянув шею, тощенький мальчик.
— Вас и вас узнаю, а это кто же?
— А это Сережа… в тот год, как они приехали ко мне.
— Сережу не узнаешь.
— В сорок пятом снимались. Тогда только что отца схоронили… — сказала женщина. — В сорок четвертом приезжал на побывку, а через год погиб. Толика и не увидел. Сережа тогда плохоньким был. Думали, и он за отцом уйдет.
— Заморышем был, — подтвердил старик.
— Я такой и на завод пришел. Тощий, рыжий, конопатый. — Сережа усмехнулся и расправил плечи.
И сам Сережа, и мать и дед, видимо, гордились его превращением и поэтому любили вспоминать то, каким он приехал.
Но старик не желал посвящать Бахирева в семейные воспоминания, он нахмурился и повторил еще раз:
— Чем могу служить?
Он недоумевал, зачем пришел к нему домой этот одиннадцатый главный инженер, которого, по общему мнению, надлежало как можно скорее сменить на двенадцатого.
Они уселись за освобожденный Сережей стол. Рассмотрев чертежи, Василий Васильевич забеспокоился.
— Надо не две печи по концам, а одну посредине. Сережа! Куда ты дел мои соображения?
Сережа подал школьную тетрадь, аккуратно обернутую глянцевой бумагой. Крупные буквы заголовка гласили: «Соображения». На клетчатых страницах синим и красным карандашами вычерчены были схемы. Одна из них сразу заинтересовала Бахирева.
— Остроумно! — сказал он. — Куда экономичней, чем в моей схеме.
С этой минуты они оба перестали замечать окружающее. Они дышали в лицо друг другу, толкались лбами над чертежом.
— Стенка мешает, — Василий Васильевич ожесточенно стучал карандашом по тонкой линии чертежа. — Сдвинуть ее — и все пойдет хороводом. Песок да шихта здесь входят, литье здесь выходит!
— Интересно, интересно, интересно!.. — твердил Бахирев.
Только любовь к своему цеху могла подсказать старику эту схему, тщательно продуманную, выверенную четвертьвековым опытом и неумело, но старательно вычерченную на страницах школьной тетради. Бахирев взглянул на старика с нежностью — милы стали ему и воинственные усы, и концы шейного платка на затылке, и даже розовеющая лысина.
— Здорово же, черт побери, Василий Васильевич! Прямо, можно сказать, талантливо! — И сами собой вырвались те слова, которых он не мог произнести вначале: — Эх, был бы я Петром Первым, оставил бы вам персональные усы-бороду, да еще и поклонился бы им низенько в знак покаяния… и того ниже за эту вот, за драгоценную вашу тетрадочку…
— Папа, горит ведь уж каша, — произнес чей-то жалобный голос.
Бахирев взглянул на часы — шел десятый час. Он смутился.
— Я вам помешал.
— Отведайте нашей каши! — сказала женщина. Предложение было сделано нерешительно, но Бахиреву не хотелось уходить. В этой тесной комнате сейчас ему было лучше, чем в своей просторной и тихой квартире.
Серело вывел его из замешательства:
— Отведайте маминой каши! Кто ж от такой каши уходит?
— Что это вы мастерите, Сережа? — спросил Бахирев юношу не столько из интереса, сколько из желания прервать неловкость.
Юноша ответил уклончиво:
— Так это… фреза… центрифуга…
— Сергуня изобретает фрезу и еще центрифужный фильтр, — пояснил мальчик, — а когда изобретет, то ему дадут денег, и он отправит меня лечиться в Крым.
Но Сереже не хотелось говорить на эту тему. Он подвинул кроватку мальчика к столу, нажал кнопку, отчего она превратилась в полукресло, и похвастался Бахиреву:
— Вот какая у нас с Толиком механизация!
Толик притянул брата за шею и худенькими пальцами показал на его глаза.
— А у Сергуни глаза веснушчатые. Вон конопатиики! Глядите!
В желудевых радужках Бахирев увидел коричневые крапинки и улыбнулся.
— На портрете в аллее почета конопатинок не видно! Сережа махнул рукой.
— Скоро портрета не будет видно… Снимут…
— Почему?
— Отцентрифугируюсь, как тяжелая взвесь! После нескольких рюмок наливки, поставленной в честь гостя, стесненная поначалу беседа оживилась.
— Твердят «механизация»! — жаловался старик. — Есть у нашего соседа Ермолая собака. Он ее не кормит. Сама, говорит, родилась, пускай сама и кормится. Наша механизация — в точности Ермолаева собака. План механизации дают, а средств не дают! Сама, мол, возникаешь, сама и осуществляйся. Да и думать о ней некогда. Мы каждое утро идем детали друг из друга выколачивать! Сергуньку мастером выдвигают—я запретил. Сейчас ты человек, о техническом прогрессе думаешь, а выдвинут — станешь колотушкой.
— А я так понимаю… — сказал Сережа. Непривычный к вину, он раскраснелся и слегка захмелел от нескольких рюмок. — Я так понимаю. Что такое техпрогресс? Обезьяна взяла палку в руку — это начало техпрогресса, а конец… конца ему нет! Если человек не думает ни над чем, то, я считаю, он и не живет! Я день и ночь думаю. Лягу спать, и оно мне снится. В лесу на лыжах иду, а мозгами все что-нибудь изучаю. Может, я фантазер, черт меня знает! Тысячи вариантов в мозгу: одна мысль, другая… Как облака!..
Мечтательное выражение сделало его лицо совсем детским.
Старик строго постучал ножом о стол.
— Это и плохо, всегда я тебе говорю. За все хватаешься: и фрезы, и траки, и фильтр! Ровно куклами забавляешься. Живешь играючи. Выбирай одно и доводи до дела, тогда я скажу, что ты человек.
— Товарищ Бахирев, — быстро повернулся Сережа к Бахиреву, и уже не детская мечтательность, а мужская горечь прозвучала в голосе, — разве же это не позор — бумажные фильтры на тракторе?! Ведь нет такого тракториста, чтоб их не клял, и нет такого министерства, чтоб их не делало! Министерства автотракторной промышленности, лесной промышленности, нефти, машиностроения, собеса — артели слепых и инвалидов — все делают эти проклятые фильтры!. А модели опять же… Сколько их делаем, а механизация фиговая. Заразился я всем этим. Боюсь, скоро разоблачат.
— Как разоблачат? — удивился Бахирев.
— Обыкновенно… Ведь у меня как свободная минута, так я то к фрезе, то к моделям траков, то к центрифуге!
— Начальник цеха встретил меня, — вздохнула женщина. — Воздействуй, говорит, на сына. Изобретательство изобретательством, а программу надо двигать. Чем больше будет изобретать, тем меньше получать.
Старик оборвал женщину:
— Не об том говоришь! — Он поднял нож кверху и строго сказал Сереже: — Я тебя предупреждал: три раза клянись! Есть такая сказка, — пояснил он Бахиреву, — Пошел Иван-царевич выручать царевну. Упреждали его: не оглядывайся. Оглянешься, испугаешься — унесут злые духи. Три раза клялся не оглядываться. Так я тут, — снова обернулся он к внуку, — как взялся изобретать, три раза поклянись не оглядываться! Ни на зарплату, ни на похвалу, ни на доску почета! Испугаешься, оглянешься — сгинешь!
Бахирева заинтересовала горькая присказка.
— Откуда у вас такие выводы?
— Из своей жизни. Сам оглянулся и пропал. Был изобретателем, а стал кувалдой по выколачиванию того-сего. Ну, я старик, мое дело к концу. А ему я с детства прививаю. Мой отец был рабочий, мой сын, Сережин отец, был рабочий, и мой внук Сергунька должен рабочее звание понимать высоко! Раньше какие были рабочие? — обратился старик к Бахиреву. — Помню, шестерни нарезали вручную, и то как особая монополия. Не всякий умел. А теперь? Да вот он же, наш Сергунька, мальчишка еще! А ведь у него в руках фреза только что не поет, остальное все может! На моих глазах все эти сдвиги произошли. Наблюдаешь — и сам захвачен. Так неужели же тебе, молодому, угнездиться на выгодном деле и не двигаться?
