«Не понял, что его высмеяли? — подумала девушка у окна, — Смешной! Лицо и фигура каменные, прическа спереди как из парикмахерской, а на затылке петушиный хохол. — Она улыбнулась, но лицо Бахирева заинтересовало ее странным несоответствием между тяжелой оцепенелостью черт и чуткостью подвижных бровей. Брови, стянутые к переносью напряженным углом, круто изгибались и расходились к вискам взмахами, сторожкими, словно крылья готовой взлететь птицы. Они то и дело шевелились — то приподнимались, то туже стягивались в узел. — Кажется, будто он слушает бровями», — определила девушка.

— Начальник чугунолитейного цеха, — сказал он, — объясните, в чем дело.

Щербаков тяжело поднялся со стула. Его мягкие руки нежно, как цветок, держали мятый листок «дефицита»,

— Опять чугуны! — сказал он со вздохом. — Кончились хромоникелевые чугуны. Я сам вчера был в техснабе. Видел, что у них там творилось… Запарились.

Брови Бахирева дрогнули и поднялись. Узкие темные глаза остро блеснули за тяжелыми веками.

— Техснабу, значит, посочувствовали? Сперва к техснабу проявите сочувствие, потом к металлоснабу, потом, последовательно, железной дороге начнете сочувствовать?

— Почему же… железной дороге? — округлились младенческие глаза Щербакова.

— По логике вашего рассуждения.

«Тоже умеет вышутить!» — удивилась девушка.

— Перебой с чугунами ликвидирован вечером, — продолжал Бахирев. — Почему ночью выскочил брак?

— Ночью я не был на заводе. Сушильные печи… Старший мастер… — невнятно забормотал Щербаков.

Василий Васильевич усиленно зашевелил усами.

— Насчет печей я второй месяц твержу. Не делают ремонта! Сам в печи лажу, сам ремонтирую!

Лицо мастера выражало ничем не обремененную честность. Это было особенно противно Бахиреву: «Как наловчился играть под честнягу!»

Дело с кражей все еще не было завершено. Вальган сказал Бахиреву: «Ты в это не мешайся, предоставь мне. У меня есть тут свои соображения…» О том, что соучастником кражи был Василий Васильевич, Бахирев никому не сказал. Допуская возможность ошибки, он не считал себя вправе говорить другим, но внутренне был убежден в тoм, что орудовал не кто иной, как Василий Васильевич.

— Вы знали, что печи неисправны? — почти с ненавистью спросил он мастера. — Какое же право вы имели уйти, бросив производство в таком положении?

— А вот так и ушел! — заявил мастер. — Пока своими плечами да руками все дыры затыкаешь, никто не почешется! Один разговор: «Давай! Жми!» Я жал, жал, взял да и ушел. Пойду, думаю, пусть стержни горят, пусть наконец завод почувствует, какое у меня в стержневом отчаянное положение!

Брови главного сошлись у переносья и приподнялись к вискам.

Он усмехнулся и процедил:

— Прямо по пословице: «Пойду вырву себе глаз, пусть у моей тещи будет зять кривой!»

В комнате невольно засмеялись.

— Только вы не зять, а завод вам не теща, — тем же злым тоном продолжал главный. — Отвечать за брак прежде всего будете вы. Я поставлю вопрос о выговоре в приказе и о списании всех убытков по браку в стержневом за ваш счет.

Наступила тишина.

Мастер шевелил губами, силясь возразить, но не находил слов. Наконец овладев собой, он повернулся к Щербакову:

— Это как же? Печи давно замены требуют, а я от вас даже ремонта не добьюсь. Все выходные сам кручусь зa ремонтников. Не в печах, вот в этих вот руках сушу стержни! За весь месяц в первый раз взял выходной, и то несполна, и меня же… меня же…

— Давно пора проводить в жизнь принцип материальной ответственности за брак, — отозвался Щербаков. — Надо же когда-нибудь начинать.

Мастер стоял посредине комнаты и растерянно оглядывался. Все молчали и отводили глаза.

— Неправильно! — прозвучал девичий голос. — Начинать надо, но не с таких людей, как Василий Васильевич…

Девушка у окна говорила спокойно. Взгляд ее странно светлых на темном лице глаз был одновременно и пристальным и безмятежным, как будто она еще не совсем проснулась, еще полна какими-то своими мирными сновидениями, но уже с любопытством вглядывается в окружающее.

Не стоило вступать в пререкания с этим полусонным существом, и Бахирев обратился к Щербакову:

— Что скажет начальник цеха? Тот засуетился:

— Что ж? Я полагаю, что Дмитрий Алексеевич в принципе прав. Товарищ Карамыш смотрит с субъективной точки зрения.

«Карамыш? — удивился Бахирев. — Значит, с кокилем это она? Вот не подумал бы… Или есть на заводе другой Карамыш?» Но ему некогда было размышлять об этом,

— Я тридцать лет на заводе. Пришел безусым, усищи здесь выросли, здесь поседели… — Василий Васильевич сорвался на полуслове и умолк.

Бахирев поднял голову и обвел всех медленным, тяжелым взглядом.

— При Петре Первом похвалялись бояре бородами, — гулко прозвучал в тишине его голос. — Сбрил им Петр Первый бороды по первое число, А с бородами, глядишь, некоторые худые привычки отбрились…

Мастер поднес руку к усам, словно защищая от главного свою красу и гордость.

— Ну что ж? — хрипло сказал он. — Пока я на заводе работаю, одиннадцатый главный инженер приходит… — Он помолчал, потом повернулся всем корпусом к Бахиреву и сказал ему в лицо — Придет и двенадцатый…

Не сказав больше ни слова и ни с кем не простившись, Василий Васильевич вышел из комнаты.

Наступила тишина. Старик прочил главному инженеру недолгую жизнь на заводе, и все безмолвно согласились с ним.

Инженеры избегали смотреть на Бахирева. Только девушка у окна по-прежнему пристально смотрела на него с выражением непонятного ему сострадания.

Дурная слава о рапорте пошла по заводу.

— Главный рапорт не сумел провести.

— Грозится кадровикам стричь бороды.

— Гнет под Петра Первого!

А главный словно не понимал своих ошибок и не пытался их выправить.

То смутное недовольство, которое ощутил он в первый же день, разрослось в отчетливое и постоянное раздражение. Он уже ясно видел недостатки завода — слабость заводской металлургии, отсталость технологии, изношенность станочного парка, текучесть кадров.

А меж тем на заводе, казалось, не замечали этого — инструментальный цех загружали заказами со стороны, окончательно подрывая этим заводское хозяйство, уходивших рабочих заменяли новыми, тонны металла списывали в брак, а план выполняли за счет аварийных и сверхурочных работ в конце месяца, как будто так и полагалось. Планы перевыполнялись, премии выплачивались, и на всех совещаниях твердили о достижениях победоносного коллектива.

Бахирев несколько раз пытался об этом говорить с Вальганом. Директор соглашался, но, занятый предстоящим увеличением программы, лимитами, энергетикой, скороговоркой отвечал Бахиреву:

— Вот решим основное, тогда займемся частностями. Но Бахирев считал это главным.

«На заводе бьют но оглоблям, а не по лошади, — думал он. — Я знаю еще немного, но это немногое знаю уже крепко. Когда крепко знают, тогда крепко и действуют».

Однажды ему передали, что его разыскивает директор,

«Вот и кстати!» — сказал он себе.

На лестнице заводоуправления его встретила секретарша Вальгана:

— Наконец-то! Почему так долго? У нас же Сергей Васильевич!

— Какой Сергей Васильевич?

— Бликин!! Бликин Сергей Васильевич! Секретарь обкома.

Бахирев заторопился. Мелькнуло в памяти все, что он слышал о Бликине: «Умен, демократичен, решителен. Приехал на завод. Значит, знает! Значит, встревожен!»

Секретарша удивилась неожиданной легкости, с которой он взбежал по лестнице.

С первого взгляда картина, открывшаяся в кабинете у директора, удивила его. Группа людей в большом, по-вальгановски уютном кабинете показалась слишком непринужденной и жизнерадостной. Центром ее был широкоплечий человек с небольшой, красиво посаженной головой. Он сидел в директорском кресле, удобно и покойно откинувшись на спинку. За спиной его в вечернем свете золотились кремовые панели, неподвижными декоративными складками падали шоколадные гардины. Напротив него сидел Чубасов, выпрямившись и положив руки на подлокотники. Глаза его блестели больше, чем всегда, и все та же непонятная Бахиреву, застенчивая и мягкая, «жениховская» улыбка морщила крупные, губы. Уханов всем корпусом подался вперед и замер в радостной неподвижности, только раскрасневшееся лицо поворачивалось то к Бликину, то к Вальгану. Вальган по-мальчишечьи примостился на ручке соседнего кресла и оживленно говорил Бликину: