— Ну, ну! — опять застучал Рославлев. — Ишь нашелся: подай ему все сразу правильно! Вы небось кокиль отливали, и то десять раз перепробовали: там подфрезеровали, там подбавили? А тут дело огромное! Тут одну ошибку выправить, к примеру, одну тарифную сетку изменить, и то один миллион людей ни за что ни про что обидеть, другой миллион ни за что ни про что наградить.

— А что ж теперь делать?

— Ты свое двигай! Вальган будет на сто пять, а ты наступай на все сто пятьдесят!

— Мы какое дело задумали — по нескольку моделей на плите! — солидно сказал Синенький. — Кокильные, многомодельные отливки мы задумали. Пробовали — не получилось. Земляная стенка тонкая, обвал, засор! Помощь нужна. Писал по начальству, говорил — не слушают!

— Так разве ты говоришь? — укорил его Рославлев. — Ты не говоришь, а пищишь чего-то там в одиночку. Попискиваешь. Много вас в цехе, а все пискуны! Собрались бы по-комсомольски, организацией… Грянули бы… Эх, забаловали вас!

Синенький вприщур взглянул на Сережу.

— А, Серега?

— Не вожак, не вожак… — подзадорил Рославлев. — Был он, был молодежным вожаком. Откололся. А чего добился в одиночку? Ты на него не надейся. Ишь сидит молчит… Целится в гастролеры.

Сережа шевельнул плечами.

— Да ладно попрекать, Корней Корнеевич! Соберемся завтра. Позовем ребят из горкома. Пригласим Чубасова. Увидите еще, пискуны мы или кто… Синенький воодушевился:

— Я ему еще покажу балалаечника! Я ему еще такое сыграю! Либо запляшет под нашу музыки, либо уйдет под похоронную! Чубасов не поможет, горком не поможет — пойдем до обкома! До самого ЦК!

— Хватил! — сказал Кондрат.

— А что ты думаешь? Думаешь, там на нас не поглядят? А я тебе скажу, там на письмо от рабочих еще ух как поглядят!

— Выпить бы под такое дело! — жалобно пробубнил Кондрат. — Ну, деды нынче пошли! Сами пьют — внукам не дают. Одно знай, ругаются!

Ребята и Рославлев собирались уходить. Даша тоже хотела идти, но Сережа задержал ее:

— Погоди, провожу.

Прощаясь, Рославлев кивнул на молодежь и сокрушенно обратился к Василию Васильевичу:

— Порастрясли хозяйский дух, пискуны! Внучка моя пишет сочинение про Обломова. Читаю я: «Обломов есть продукт эпохи». В другой раз про Маресьева пишет — опять «продукт эпохи». Я на нее наступаю: «Подай мне главноe различие!» — «Один, говорит, продукт феодализма другой — социализма!» Я не поддаюсь: «Подавай мне главное различие в качествах!» То, се говорит, а главного так и не добился. А в чем оно, главное? Обломов — он и верно беспомощный продукт эпохи. А Маресьев? Он не только «продукт», он своей эпохи законный и правомощный мастер. Вот и ты, — обратился старик к Сереже, — откуда ты взялся такой-этакий фрезеровщик, двадцати лет от роду, который весь цех целится перестраивать» для которого при заводе институтов пооткрывали, с которым директора и профессора здороваются рука за руку, разговаривают по имени-отчеству? Что тебя породило, это ты понимаешь. То, что ты худой ли, хороший ли продукт, а все продукт нашей социалистической эпохи, — это ты усвоил, а то, что ты ее правомощный мастер, — этого ты еще не постигаешь! — Старик снова сердито и обиженно задвигал густыми фамильными бровями и повторил: — Порастрясли, порастрясли хозяйский дух! Вы же, бодай вас дьявол, наша смена! Рабочая смена!..

— Зря вы на нас, Корней Корнеевич! — оправдывался Сережа. — Сгоряча, бывает, чего не брякнешь. Только ничего мы не растрясли.

— Докажи! — Старик выпрямился во весь свой невысокий росточек, а глаза из-под седых бровей глянули отважно, словно сказали: «Вот я какой есть молодец на самом-то деле… А руки-ноги — это так… Не стоит внимания».

Сережа проводил его глазами и, когда дверь закрылась, вздохнул:

— Хорош, деда, друг твой Корней Корнеевич!

— Высоконравственный человек! — с великой гордостью отозвался Василий Васильевич, поднял темный палец и повторил: — Высоконравственный!

Сережа проводил Дашу за калитку.

— Сядем!

Она послушно села на заметенную снегом скамеечку.

Скрипели под ветром деревья, скрипела калитка, где-то лязгало и скрежетало железо: верно, оборвалась, раскачивалась, била о стену водосточная труба. Они были одни на пустынной ветреной улице.

— Отчехвостили меня деды, и правильно! — думал вслух Сережа. — Конечно, разыгралось мое самолюбие. — Он словно оправдывался перед Дашей. — Ведь не в деньгах же дело! Если государству надо, я сам отдам! Если надо, на хлебе посижу и веселый буду! Мне ведь что обидно? Есть закон, самый главный в нашем обществе: «Каждому по труду». Неужто мой труд наихудший в цехе? Унизили же! И в чем унизили? Вот я в техникуме учусь, в футбол играю, с докладами выступаю. Ругай как хочешь: худой ученик, худой докладчик, никудышный вратарь! Но за это место ты меня не тронь! В мою работу сколько вложено одной радости. Не об себе ведь я думал» Об цехе. За это место ты меня не тронь! — Он дернул головой так, что откинулся воротник, приоткрылась тонкая шея.

Верно, снова разыгрывалось самолюбие. Желчные слова его огорчили Дашу. Но он сам одернул себя:

— Опять я за свое. Зацепило — не отцеплю. Хотел бросить изобретать. А внутри зудит, зудит, зудит… Мы с Синеньким большое затеяли. Чтоб как в моторном — в три раза рвануть производительность! Не на сто пять, не на сто двадцать пять, а на все на триста!

Даша слушала и сквозь темноту ночи, сквозь снежную муть пыталась вглядеться в его лицо, пыталась вникнуть в его настоящее и будущее.

«Так вот ты какой будешь! — думала она. — Горячий. Нервный. Когда коснется до дела, обо всем будешь забывать. И обо мне тоже будешь забывать, как забыл обо мне в этот месяц из-за своего кокиля. И если б другую полюбил, все равно за делом забывал бы ее на многие дни. Такой уж ты. И дела у тебя такие, ради них можно и позабыть. Только как же мне к тебе, к такому, примениться?»

Сережа был в валенках. Даша для красоты надела Верины резиновые ботики, ноги у нее застыли до ломоты, но она и переступить боялась: как бы не пропустить хоть одно Сережино слово, не перебить его мыслец. «Хочу одной думой с ним думать. А смогу ли, если я не понимаю, как в нем все течет, возникает? Знала, видела веселого, а в нем вот кипит все».

— Нам сегодняшний день на пользу, — продолжал Сережа. — Гуров да Вальган — враги нашим замыслам, А враг — как наждак, он мысль точит!

Он задумался, палкой по снегу машинально чертил что-то. Даша знала в нем эту привычку — чертить, задумавшись. — Что это ты на снегу обозначил?

Он засмеялся,

— Ох, Дашунька! Возникла у меня еще одна идея. Если б удалось! — зазвучал голос прежнего Сережи. — Задумал я керамические резцы. Понимаешь? — Он повернулся, пальто еще сильнее распахнулось на груди, Даша хотела запахнуть, но постеснялась, а он и не заметил. — Ведь на керамическом бруске и сталь затачивается. Керамика — она дешевая и стойкая на стирание. Но она боится удара. Хрупкая. Значит, надо создать не ударную, а непрерывную работу резцов. Ты понимаешь принцип? Увеличить количество зубьев. Ты гляди, я тебе начерчу. Вот тут, под фонарем, светлее!

Он чертил на снегу веткой, поземка вилась вокруг, заметая чертеж, и Сережа крикнул на нее, как на собаку!

— Куш ты!

Даша силилась понять и вдруг обрадовалась:

— Поняла!

— Вот так можно расположить резцы., Гляди, и так тоже можно. И так можно. Пять вариантов в уме! Руки горят испробовать.

Кипела поземка, ярясь, заметая Сережины чертежи, кипели Сережины мысли, Дашино лицо одновременно и горело и стыло.

Даше вспомнилась деревня и зыбкий высокий мостик над стремниной. Жутко и весело выбежать на середину и глядеть с высоты, как все внизу несется, бурлит, пенится.

Поглядела на гладкий лоб, показалось — проникла вглубь и почувствовала стремнину Сережиных мыслей, непрерывное их кипение, стало боязно. «Голова у него горит. Легко ли в таком напряжении! Вот и от меня отнесло его, захлестнуло. А я его все равно люблю. Еще и посильнее люблю такого-то! Только как же, как мне к нему примениться?»