По улице прогнали коров, прошли пастухи, щелкая бичами, и Павловна, громыхая подойником, направилась к стойлу. Двойняшки мыли картошку в большом тазу. «Поди, и вымыть-то не сумеют как следовает!»— подумала Даша, но не тронулась с места.

Хлопнула дверь. Даша обернулась и увидела у дверей Никешку. Он стоял к ней затылком, и на шее у него темнела царапина.

«Неужто ж это я исцарапала?»— подумала Даша.

Никешка молча сосредоточенно искал что-то в корзине под лавкой. Голова его поворачивалась то в одну, то в другую сторону, и от этого царапина на шее то удлинялась, то казалась короче. Соломинка торчала в волосах. Видно, он пришел прямо с конного двора — кормил там конька…

«Ну что ж!»— подумала Даша и сказала дрогнувшим; голосом:

— Никеша! Ну как там… твой… конек? Никешина голова вдруг замерла под корзиной. Даша ждала. «Серчает…»

— Какой он мой! — вдруг раздалось из-под лавки. — Он… тво-о-й… конек!..

Никеша хлюпнул носом…

Уже много позднее Никеша рассказал ей, что перед этим Павловна позвала его к себе, взяла за вихор, подняла его голову и сказала:

— Ты что ж это, удалец, сироту обижаешь? У тебя и мать, и отец, и бабка с дедкой. У тебя на селе дом, в городе дом, игрушек в каждом доме по вороху, а ты для маленькой сироты колхозного конька пожалел? Может, потому у тебя два дома, что ее отец мертвым лег, а до твоего дома войну не допустил? У сироты ни одежки, ни обувки, ни книжки, ни игрушки, и вся была ей отрада-колхозным коньком поиграть. И того ты отнял… Напишу-ка я твоему отцу, как ты тут, удалец, отличаешься, сиротских детей, безотцовских, обижаешь! Ступай!..

Бабка прогнала Никешу, он ушел рыбачить, но совесть мучила его. Вернувшись домой, он увидел Дашу в полутемной кухне на окошке.

Худая, заплаканная, она сидела, подогнув острые коленки и опустив голову, — как есть сирота! Когда она тонким, «сиротским» голосом кротко спросила: «Как… твой… конек?», Никеша вдруг остро пожалел ее.

— Какой он мой!.. Он тво-ой… конек!.. — сказал он и почувствовал, что глаза у него взмокли.

— Пускай он твой будет… — всхлипнув от обоюдной доброты, сказала Даша.

Так началась их дружба.

Через два года из «своего» колхоза Анне написали, что вернулся ее свекор, а вскоре пришло письмо и от него. Он вернулся в родные места, получил от колхоза лес, собирался строить дом и звал Анну.

Снова увидела Даша две сосны на пригорке, а под ними маслянисто-желтый сруб нового дома.

Строили всей семьей, а осенью поселились, но не на радость. Старого председателя перевели в районный центр, а с новым дела пошли день ото дня хуже. За этот год как-то сразу сникла и сдала Анна. Пока строились, жила надеждами, неутомимо ворочала бревна, певучим говором подбадривала других, а как вселилась в новый дом, вдруг умолкла.

Надорвалась ли она в последнем усилии? Сказались ли задним числом тяготы военных лет? Затосковала ли сильнее в своем новом доме о невозвратимом — о муже, о молодости?

Даша вспоминала, как шла мать, бездомная, сгорбленная, с котомкой — «нищенка» с тремя малышами, — а улыбалась и радовалась солнцу и утешала детей, приговаривая: «Худо ли? Плохо ли? Хорошо! Распрекрасно-хорошо!» Как стояла на холме, выгнув жилистую шею, и светила глазами из-под седой и пыльной пряди.

А теперь ходила в своем долгожданном доме, под своими желанными сосенками, безмолвная, с тусклым, покорным взглядом.

Испуганная этим взглядом и молчаливостью матери, Даша спрашивала:

— Да что ж ты, мама, ходишь, ровно неживая?

— Приустала…

— Так отдохнула б!.. Баню истоплю, ноги распаришь!

— Чего уж… — Мать не договаривала но по опустевшим глазам ее Даша понимала: не в ногах дело..

В доме стало тоскливо. В школе, среди сверстников, было легче. Даша училась зимой, а летом работала в колхозе и даже была звеньевой в школьно-молодежной бригаде. Трудодни давали плохонькие, но Даша это переносила терпеливо, пока сохранялось в целости школьно-молодежное звено — дружная Дашина компания. В прошлом году ребята ушли в армию, и сразу стало скучнее. Павловна проездом к сыну заехала навестить и рассказала, что Никеша в Москве, на первом курсе университета.

— Наш университетский за границу ездил со студенческой делегацией, — рассказывала она. — Привез матери голосистый кофейник… Как наливаешь, так он начинает носиком высвистывать… А Никешу там обо всем расспрашивали. Чего он рассказывал, сейчас распечатают по всем газетам.

Даша и ее подруга Вера слушали и не знали, верить ли рассказам о газетах и голосистых английских кофейниках. Но то, что Дашин приятель Никеша учился в Москве, был отличником, ездил за границу, они знали. Где-то совсем рядом, возле них, кипела еще незнакомая большая жизнь, и все чаще они думали о том, как им самим прикоснуться, к этой жизни.

Проводив Павловну, Даша с Верой легли в клуне над погребцом, до полуночи разговаривали о том, как им жить и кем сделаться, и Вера порешила ехать в город. Из города она прислала Даше два письма.

«Молодежи здесь много. Рабочие очень культурные. Есть Дворец культуры и во дворце балетный кружок. На одной нашей улице два кино, а возле завода площадь, на площади портреты передовиков, и все больше молодежь. Тут, прямо при заводе, можно выучиться, на кого хочешь».

Без Веры Даша совсем затосковала и стала проситься у матери в город. Мать с трудом справлялась с работой и с хозяйством, и двойняшки были ей плохими помощницами. «Забаловали мы девчонок!» — думала о них Даша.

На Дашу мать смотрела как на главную свою опору, и когда Даша стала проситься в город, мать сперва растерялась:

— Дашенька, как же я одна-то?! — Но сразу переломила себя: — Ищи, доченька, где тебе лучше!

Только вчера Даша приехала в город. Многолюдье широких улиц, поток машин, игра вечерних огней — все показалось ей праздничным.

«Неужели я здесь буду жить? — думала она. — Неужели буду ходить по этим улицам, и ездить в этих трамваях, и бывать в этих кино, и работать, и учиться, как все эти девушки? Народу-то сколько!»

Даша, и Вера с утра отправились на завод, в отдел кадров. Даша думала, что завод — это большой дом, и, увидев сквозь проходные ворота площадь и широкие улицы с аллеями и с высокими домами, спросила Веру: — Это который же из них завод?

— Везде завод!

— Я понимаю, — серьезно сказала Даша. — Здесь контора, и склад, и все такое. А который же дом — самый что ни на есть завод? В котором доме машины?

— Во всех домах машины, чудила! Кругом везде завод! И к речке завод, и туда, на пригорок, тоже завод!

— Батюшки! — сказала Даша. — Да ведь тут, Верушка, одних окошек на сто колхозов!

В отделе кадров Даше предложили на выбор — быть уборщицей во дворе или учиться на стерженщицу в чугунолитейном цехе.

— Само собой разумеется, только в цех! — посоветовала Вера. В колхозе она во всем слушалась Дашу, а здесь держалась как старшая и в разговоре с важностью употребляла непривычные Даше выражения. — Уборщицей хотя и легче, да мы, рабочие, за этим не гонимся.

Дашу стали оформлять стерженщицей.

Когда они выходили из отдела кадров, подъехала черная длинная машина, необыкновенно красивый черный молодой генерал легко выскочил из нее.

— Смотри, смотри… сам директор! — сказала Веруша.

Даша и так смотрела во все глаза.

— Люда! Люда! Игорева! — вдруг закричал директор.

Простенькая девушка с бледным лицом, в пуховом платке, остановилась на оклик.

— Ну, благодарю, Люда! — сказал директор и пожал ей руку. — Две смены отстояла?

— А как же иначе, Семен Петрович? — спокойно сказала девушка. — У нас половина стерженщиц заболели, а тут конец месяца, программу срываем.

— Ваша же, стерженщица, Люда Игорева, — пояснила Даше Вера,

— Обыкновенная стерженщица? Такая, как я буду? — поразилась Даша.

— Ты еще лучше будешь! — уверенно сказала подруга. — Разве я не знаю, как ты работала в поле?