«Вот и приманил», — подумал он.

По заводу разнесся слух, что целый комплект моделей сделан за половину рабочего дня. В перерыве кто-то поздравлял, кто-то спрашивал, кто-то угощал. Его просили остаться после работы для беседы с корреспондентом и для киносъемки. Ему было досадно слушать, говорить, есть — хотелось снова зажить в точном и четком ритме.

В конце первой смены Чубасову позвонил Ивушкин:

— Тут у нас в модельном история… Сугробин что вытворяет. Выгоняет четыре с половиной тысячи…

Так растерянно и с оттенком восхищения говорят об ураганах, наводнениях и других стихийных бедствиях, Чубасов не понял слов, но встревожился тоном Ивушкина:

— Кого выгоняет Сугробин?

— Проценты выгоняет! Четыре с половиной тысячи процентов дневной нормы.

— Что, что? Фантастика! Каким способом? Что применил?

— Кокиль применил… Что же теперь делать-то будем?

— Что делать, что делать, — рассердился Чубасов. — Говоришь так, будто вам крыша валится на голову. Четыре с половиной! Ошибки нет? А качество проверено?

— С утра пришли с хронометражем. ОТК клеймит. Как теперь требуется поступать?

— Поздравлять теперь требуется Сугробина. Поддерживать и пропагандировать требуется, если все. что ты сказал, правильно. Такой выработки, такого рывка не было не только на заводе, но и во всей нашей области! Молнии заготовили? В пересменке организуем митинг!

Когда Чубасов вошел в цех, в проходе толпились люди.

Сережа фрезеровал не поднимая головы, виден был только его розовый лоб. Модели одна за другой цепью пролетали под фрезой. Слышался характерный короткий звук: вжиг… вжиг… вжиг… Сережа нажимом кнопки остановил станок, не глядя, протянул руку к шкафу, безошибочно взял нужную фрезу. Мгновенная смена фрез, — и снова стремительный, жгучий звук скоростного фрезерования: вжиг… вжиг… вжиг…

Люди смотрели, не дыша и не шевелясь. Так смотрят на аттракцион под куполом цирка и на сложнейший пируэт балерины.

— Ух! — тихо ухнули рядом., Чубасов увидел Синенького,

— Почему не работаешь?

— Пропадаю через Сережу, товарищ парторг! Глядеть завидно. — Синенький указал взглядом на свой станок и махнул рукой, — Разве это работа? Собес!

Все рабочие цеха были взволнованы, оглядывались, отрывались, подходили к толпе, заполнившей проход. Только Кондрат оставался верен себе. От гудка до гудка вселенная не существовала для него.

Толстогубый, мешковатый Гуров по знаку Чубасова вышел вслед за ним, в коридоре остановился, умно сверкнул острыми глазками и заключил коротко:

— От, дает по мордам!

— Кому дает по мордам?

— Та опять нам же… Чубасов криво усмехнулся:

— Трезво оцениваешь положение.

— А чего ж я теперь буду выступать на митинге?

— А ты еще собираешься выступать на митинге? — Я ж начальник своему цеху.

— Вот так и выступи: «От, надавал нам по мордам!» — зло посоветовал Чубасов.

Договорившись о порядке митинга, он позвонил Вальгану.

— Ты знаешь, Семен Петрович, какое у нас сегодня событие? Кокиль берет свое! Сугробин рванул на кокиле четыре с половиной тысячи процентов.

— Четыреста пятьдесят, ты хочешь сказать?

— Нет. Я хочу сказать: четыре с половиной тысячи. Между сменами собирается митинг. Кинохроника приедет снимать. Ты придешь?

Вальган ответил не сразу. Мысли понеслись стремительно: Четыре с половиной тысячи! Любой производственник улыбнется: «Ну и нормочка на этом заводе! Липа!» Я бы первый расхохотался. Обнародовать это — значит расписаться и в заниженных нормах и в технической отсталости».

Положение усугублялось тем, что и нормы, и технологическая отсталость, и кокильное литье, и судьба Сугробина— все эти вопросы были полем боя Вальгана с Бахиревым. У Бахирева объявилась поддержка в обкоме — Гринин. Сережин кокильный рекорд давал оружие людям из лагеря Гринин — Бахирев. «Не преминут воспользоваться! — решил Вальган. — Начнут говорить: Вальган тормозил». Разыграют спектакль на тему «Отсталый Директор и передовик-рабочий». А главное, начнется возня; станут повышать и нормы и программу. Обнародовать сугробинские четыре с половиной — значит самому себя выпороть».

Он подумал обо всем, но не сказал ни о чем. Чубасов заметил лишь затянувшуюся паузу.

— Ать-два — и уж митинги, молнии, киношники! — наконец укоризненно прозвучало в трубке. — Вот так и портим молодых рабочих. Допускаем ошибку.

— Мы допускали ошибку по отношению к Сугробину. Сейчас нужно исправлять. И дело не в рекорде, а в том, что Сугробин неопровержимо доказал и ценность и доступность для завода прогрессивных методов.

— Никто же этого и не отрицал!

— На словах. А на деле Сугробин первый открыл кокилю дорогу на завод. Я просто по-человечески не могу не сказать парню спасибо.

— Ну и говори по-человечески! Зачем же митинги? Давно осужденная партией практика показного рекордсменства. Я решительно против всяких митингов.

Вчерашний Чубасов не пошел бы наперекор директору и стал бы искать осторожных, средних решений, а сегодняшний спокойно заявил:

— А ты приди и посмотри, что тут творится. Рабочие сами идут сюда. Идут из разных цехов. Интерес законный. И животворный интерес. Похоже, рабочие лучше тебя понимают, что здесь не показное рекордсменство, а рождение новой, прогрессивной технологии. Митинг начнем через полчаса.

«Митинг состоится, — тревожась и досадуя, понял Вальган. — Но никаких киношников, никаких репортеров… Этого я не допущу». Он позвонил на киностудию.

Сереже стало смешно: «Хочешь не хочешь, а пришлось тебе «приветствовать».

Когда Гуров сказал, что Сережа дал четыре с половиной тысячи процентов и заработал за смену тысячу сто рублей, вокруг заахали, зашептались:

— Вот это да!..

Скользя взглядом по дружеским лицам, Сережа невольно отшатнулся. Пара глаз смотрела из-за голов, словно жалила. «Евстигешка».

Несколько лет назад они вместе впервые пришли в модельный цех — паренек-заморыш Сережа и бравый, хорошо одетый Евстигней, сын продавца, арестованного за спекуляцию.

— Буду себе зарабатывать социальное положение. В институт надо поступать, — заявил он Сереже.

Его исключили из комсомола за пьянство, он перешел на другой завод, был осужден за хищение и освобожден по амнистии. Зная прошлое Евстигнея, его неохотно брали на работу, и вот он, опустившийся и обозленный, появился в чугунолитейном, где всегда не хватало людей. К этому времени Сережа уже стал одним из лучших передовиков, и портрет его возвышался на заводской площади. Евстигней следил за Сережей с жадным и злобным любопытством.

«Что его принесло сегодня? — удивился Сережа. — Из алости притащился?»

Странно было думать, что и в этот светлый день живет, дышит рядом чья-то ненависть. Сережа отвернулся. Два широко открытых глаза издали обдали его теплом, «Дашунька! Пришла, значит!»

Сережа понял, что этих двух глаз и не хватало ему сегодня. Чья-то душа должна была сейчас беззаветно и бескорыстно радоваться его радости. До этой минуты Сережа и на митинг, и на ораторов, и на переходящее цеховое знамя смотрел как бы со стороны. Два Дашиных глаза сказали ему: «Это ж все — и люди, и речи, и снег — для тебя, ради тебя, твое».

«Беленькая стала. Повзрослела. И как глядит!» — Думал Сережа.

А Даша пользовалась случаем, чтобы, затаившись в толпе, наглядеться на это единственное для нее лицо. И больно ей было и сладко следить, как светло и беспечно смотрят ореховые глаза, как улыбаются те самые губы, как садятся снежинки на русые Сережины брови. Когда митинг кончился, Даша вместе с другими задержалась у входа в модельный. К ней подошел Евстигней. Она давно замечала, что он старается заговорить с ней.

— Думают, мы не знаем, зачем это делается, — сказал Евстигней. — Это ж ему все учетчики подстроили, чтоб увеличить нормы. Знаем мы эту механику! Не маленькие. Теперь как бабахнут нормочки! За эти его рекорды рабочие модельного еще наплачутся!

— И все ты врешь! — накинулась на него Даша. — И никто не наплачется. Облегчается работа от его кокиля. И спроси кого хочешь, как Сугробин работает! Никакие не учетчики, а у самого голова золотая да руки золотые, да себя для завода не жалеет. А ты пьешь да врешь! Пьешь да врешь!