— Как противовесы? — спросил Бахирев, но инженеры даже не услышали его.

— Непосредственное впрыскивание экономичнее вихревого смесеобразования. А экономичность — это основа всего! — говорил один.

— Экономичнее, но капризнее в эксплуатации! — горячась, возразил другой. — В Америке же сплошь вихревое.

— Америка нефтью богата, — не мог не вмешаться Бахирев. — У них другой гвоздь — себестоимость. Им лишь бы подешевле, лишь бы выбить конкурентов с мирового рынка. А в Англии топливо привозное, у них весь парк на непосредственном. Оно экономичнее и, значит, в конечном счете прогрессивнее. — И, оборвав себя, он спросил о том, ради чего пришел: — Как противовесы?

Инженеры неохотно перешли от темы, занимавшей их и имевшей мировое значение, к противовесам. На машине, недавно приспособленной для проверки усталостной прочности, первый раз испытывались старая и новая конструкция крепления противовесов.

— Полюбуйтесь, — скучая, один из инженеров подал Бахиреву старый противовес. — Не выдерживает пульсирующей нагрузки.

Бахирев оглядел тяжелую скобу: те же самые вмятины на щеках противовесов, та же сглаженность на поверхности обрыва болтов. Противовес новой конструкции не оборвался. Шляпки «гриба боровика» сидели на коленчатом валу так же незыблемо, как в первый день,

— Видали? — обрадовался Бахирев. — Если и дальше все испытания пойдут так же, то через несколько месяцев все будет доказано. Недооцениваете вы этой работы!

Но инженеры уже вернулись к прерванному разговору. Противовесы были для них лишь досадной прихотью главного.

«Что с них возьмешь, с тепловиков?» — усмехнулся Бахирев и заторопился к себе.

В кабинете его дожидалась женщина — специалист по металлокерамике. В манерах и костюме ее проглядывало странное сочетание комсомолки тридцатых годов и старой девы. Она жаловалась на то, что директор отменил распоряжение Бахирева о выделении помещения для цеха металлокерамики. Он позвонил Вальгану.

— Ничего, разместятся в бывшей цеховой кухне, — сказал Вальган и оборвал разговор.

В этой отрывистой фразе подчеркнуто корректного в последние дни Вальгана послышался первый сигнал бедствия. Вечером пришел Чубасов, и Бахирев, не поздоровавшись, радостно сказал:

— Я тебе звоню весь день! Ты где был? Ты знаешь, первые испытания «гриба боровика»… — Он взглянул на бледное, каменное лицо парторга и осекся.

— Митя… — сказал Чубасов; никогда прежде не называл он Бахирева полуименем. — Митя, два часа назад в министерстве подписан приказ о твоем снятии.

Бахирев не успел ни удивиться, ни возмутиться — так мгновенно наступило ощущение конца.

— Я сделал все, что мог, — продолжал Чубасов. — Отстаивал, послал протест. Пока я бессилен. Завтра вылетаю в Москву.

— Мотивировка? — глухо спросил Бахирев.

— Оказывается, сразу После бюро обкома Вальган написал в министерство. Он ставил вопрос ребром: он или ты! Письмо Вальгана, решение бюро обкома… Это весит. Но с этим я бы еще потягался. Не это главное. Главное — «они»… — Чубасов кивком указал на стену.

Площадка, где скапливались изувеченные тракторы, не видна была за стеной, но Бахирев понял парторга. Он представил себе прорванный, металл, брошенные на землю тросы, лепешки противовесов с вмятинами на щеках, с оборванными болтами.

— Кто-то должен за них отвечать, — продолжал Чубасов. — Слишком много фактов против тебя.

«Добит… Добит противовесами!»

Бахирев не помнил, как прошли три следующих дня. На четвертый пришел письменный приказ и вернулся из Москвы Чубасов. Он, не заходя к себе, прошел к Бахиреву, и по сумрачному липу его Бахирев догадался: «Не смог». Он не смог перетянуть груз сотен противовесов, не смог оправдать урона, которому не было оправдания.

Бахирев и сам понимал: кто-то должен ответить. Он не предвидел, что этим «кто-то» окажется он сам. Как будто все было справедливо — он, главный инженер, отвечал за все происходящее на заводе, он не сумел ни предотвратить, ни приостановить бедствия. Значит, он виноват, и ему надлежало терпеливо принять заслуженную кару. И все же он знал, что он не виноват. Вальган и Бликин были стеной, о которую разбивались все его усилия. Эта стена силою обстоятельств имела основательный фундамент — то, что на одноименном заводе при такой же конструкции крепления не сорвался ни один противовес.

Время перестало существовать как единое целое. В памяти сохранялись лишь обрывки дней. Он помнил собрания, на которых его имя склонялось Вальганом как имя преступника. Он помнил слезы и просьбы Кати: «Уедем. Скорее уедем! Обратно в Сибирь или куда угодно, только скорее отсюда!» Он помнил теплые тела притихших детей, сбившихся возле него табунком, и уверенность Рыжика: «Ты не виноват, папа, ты все равно докажешь». Он помнил нежные и холодные глаза Тины, ее слова: «Только не теряйся. Я видела людей в худшем положении, и они не теряли достоинства. Не торопись с решением. Обдумай спокойно». Запомнил он рассвет над искалеченными тракторами. Его пригнала туда бессонница.

Солнце еще не взошло, и мир с уснувшими красками был одноцветен. Под пепельным небом серели посыпанные песком дорожки. Одинаково темнели и отцветающие георгины и стоявшие возле них изувеченные тракторы. «Разбомбили нас с вами, — мысленно разговаривал он с тракторами. — Я уеду. А вы? Черные тросы на сером песке тянулись к нему, как руки.

К тому часу, когда огнем вспыхнуло первое, самое высокое облако, Бахирев принял решение, самое мучительное из всех возможных: «Остаться. На любой должности, В любом качестве. Лишь бы закончить испытания. Пусть в неурочное время. Просить Вальгана? Просить смиренно, как побежденный победителя? — Вся унизительность этой просьбы встала перед ним. Он отмахнулся: — Какое мне дело до Вальгана? Какое мне дело до самого себя? Завод. Тракторы».

Утром он пришел к Вальгану. Как обычно, с утра кабинет директора был полон людьми. Вальган на минуту оторвался от оживленного разговора с инженерами.

— Дмитрий Алексеевич, вы уже знаете? Все необходимое за неделю передадите Уханову. И прошу приступить к сдаче незамедлительно.

Вальган говорил, не глядя, не видя, не замечая Бахирева, как говорят слуге, пустоте, ничтожеству. Едва закончив, он уже весело обернулся к окружавшим его:

— Как это они не сделают? Заставим — и сделают.

Бахирев уже не существовал для него. Только Вальган умел превратить человека в прах фразой или взглядом. Бахирев сел. Терпеливо и безропотно ждал он той минуты, когда можно будет вставить, слово в бивший ключом разговор. Но говорили все оживленнее. Вальган не видел его, а остальные смотрели с недоумением. Наконец он потерял терпение.

— Семен Петрович… — Все умолкли и обернулись к нему. — Семен Петрович… У меня к тебе… к вам разговор.

— Вы видите, я занят. Зайдете позднее.

Как он знал этот ледяной звон в тоне Вальгана! Зайтя позднее? Еще день-два томиться в неизвестности? Еще раз пережить это унижение?!

— Я должен сейчас… Я прошу оставить меня на заводе… В любом качестве…

В кабинете воцарилась тишина. Даже Вальган умолк на мгновение — обдумал неожиданную просьбу.

— Не считаю целесообразным, Дмитрий Алексеевич. Ни для себя, ни для вас. — Он говорил почти дружественно, очевидно не хотел никаких осложнений. — Да и в качестве кого я вас могу оставить? Вы же сами знаете — у нас вакантна только должность сменного. Не сменным же инженером мне вас назначить?!

— Пусть сменным…

Все, кто был в комнате, затаив дыхание слушали, как бывший главный умоляет директора. Вальган, почуя новые неприятности, нахмурился.

— Не понимаю! Зачем вам это? Вы можете вернуться в Сибирь, куда вы так стремились год назад! Вы можете, наконец, устроиться на любом заводе в нашей области! Но остаться здесь! — Он высоко вскинул красивую голову, бросил сквозь зубы: — Есть же у вас самолюбие!

«Как объяснить, что есть вещи, которые выше самолюбия?» — в тоске думал Бахирев.

— Если я виновен, я не могу уйти, пока не исправлю сделанного. — Он при всех признавал спою вину, он шел и на это унижение. — Я не могу уйти, пока не прекратятся аварии.