Но разница была. В полутьме лицо и глаза с робким, взволнованным взглядом светлели у его плеча. «Увидят знакомые ребята — станут подшучивать. Она и отшутиться не сумеет: совсем еще молоденькая». Он забеспокоился о ней, но не отодвинулся, а наперекор этому беспокойству наклонился и взял ее за руку. Деревянная ладошка осталась лежать у него в руке. Он поглаживал шершавые пальцы и заметил, как испуганно дышат полураскрытые губы. Ему захотелось поцеловать ее в ямку возле губ; он низко наклонился, она не шевельнулась, но глаза ее взглянули с таким страхом, так затрепетали ресницы, что он отстранился. Страх ее был так же понятен ему, как и все в ней. Он перестал гладить руку и дружески сжал, чтобы успокоить… Даша стала дышать ровнее, но когда кончился сеанс, то же испуганное, женственное выражение увидел он в потемневших глазах, и румянец ее был пугливым: то гас, то разгорался.

Даша не захотела идти с ним под руку, но держалась спокойно и говорила с той же наивной, но разумной твердостью, которая и удивляла его и нравилась ему.

Прощаясь, он опять задержал ее негнущуюся ладошку.

Ему снова захотелось поцеловать Дашу, но он пожалел ее.

— Хорошая ты девчонка, Даша. Давай с тобой встречаться. Пойдем на концерт в субботу? Договорились? Пойдем?

— Я не знаю…

— Чего не знаешь?

— В какую смену, не знаю.

— Ну, сговоримся на неделе.

«Славная девчонка!»—думал Сережа. Он чувствовал себя отдохнувшим и уже нетерпеливо ждал того часа, когда примется за новый, исправленный кокиль.

Даша вошла в комнату на цыпочках. Она боялась разбудить Верушу, боялась ее вопросов, боялась самой себя. Но как ни тихо она раздевалась, Веруша проснулась, села в постели и протянула:

— Ой, гулёна, гулёна! И где же ты была допоздна? Я тебя в парке искала.

Даша поспешила погасить огонь, чтоб Веруша не увидела ее лица, и нырнула в постель к Веруше. Подруга обняла ее.

— Сознавайся, где ты была?

— В кино. — С кем?

— С Сережей.

— С каким Сережей? — догадываясь и не веря, спросила Веруша.

— С ним… с Сугробиным…

— Ой? И весь вечер с ним?

— С ним.

— Про что ж вы разговаривали?

— Про кокиль он мне рассказывал. Ах, Верунька, он такое сделает, что и министр не в силах! Я всегда знала: хороший, ну, прямо всех лучше! Это и все знают. Но он такой… Я тебе даже выразить не могу!

— А кроме кокиля-то про что говорили вы? — с жарким любопытством допытывалась Веруша.

— Мы потом в кино сидели. — Даша до шепота понизила голос: — А как прощались, он говорит: «Давай с тобой встречаться». Он на концерт приглашал в субботу…

Она замолчала. Молчала и Веруша, обдумывая и понимая важность происходящего.

— Что ж теперь будет, Веруша? — Даша откинулась на подушки. — Что ж теперь будет?..

— Ты постой! Ты скажи мне… как это все у вас? Спроста или неспроста?

— Ой, не знаю я, как он думает! Не знаю, не знаю!

— А ты-то? Ты-то сама как?.. Ты спроста или нет?

Даша ткнулась в шею подруге горячим лицом, прижалась к ней тоненьким, беспомощным телом. И, видя Дашину небывалую растерянность, Веруша забеспокоилась, заговорила непривычно властно:

— Ну, говори! Говори, Дашка, я тебя спрашиваю!

— Неспроста я… — в ухо подруге дохнула Даша.

— Батюшки! — Веруша притянула ее к себе. — Влюбилась, Дашка? И в кого! Батюшки!

— Верунь, ведь он…

— Ну? Ну, говори же!

— Ведь он меня… за руку держал… в кино…

— А ты?

— А я сижу и сижу! — отчаяние прозвучало в Дашином голосе. — Сперва вроде совестно было убрать руку. Уберу — будто в худом заподозрю. За что ж мне его обижать? А потом… Вроде уж поздно убирать-то. Сижу — и шелохнуться не в силах.

Опять обе замолчали, и Вера слышала, как в самый бок ей стучится Дашино сердце.

— Веруша, — сказала Даша и решительно села в постели, — ведь я ему так… для времяпрепровождения? Разве я не понимаю! Нет равенства между нами. Надсмеется ведь он надо мной!

— Надсмеятся не надсмеется, он парень порядочный.

— Так он не нарочно! Уже так само получится. Ведь вон он какой! Он все книги про кокиль прочитал, какие и инженеры не читают. Он все поспевает. И учится, и работает, и для государства изобретает. Что я перед ним? Для времяпрепровождения, к случаю, в кино пригласить. А я? Обдумай ты за меня со всей ответственностью. Я и мысли растеряла.

— Надсмеяться он не надсмеется, — повторила Веруша. — Только ведь он так со многими… В кино или куда. И с Людкой ходил, и с Нинкой. Он серьезу не придает. Он для времяпрепровождения.

— Вот и у меня такое мнение, — тихо отозвалась Даша.

— Ну и что ж? — быстро заговорила Веруша. — Разве с таким парнем худо в кино сходить? Ползавода обзавидуется!

— Что ж он мне, для форсу нужен? И какая в том гордость, что походит да перестанет?

— А вдруг не перестанет?

— Нет перестанет. Я уж знаю. Наскучаю я ему. Сколько он одних книг перечитал! Какой у него разговор! Я ведь только слушать могу, ни пособить, ни присоветовать. Походит. Наскучает. С другой пойдет. А я ведь даже и повинить не смогу. Понимаю, что по справедливости!

Они опять помолчали.

— Думная ты очень! — сердито сказала Веруша. — Ты ходи и не думай!

— Это с ним ходить не думая? С другим еще, может, и смогла бы. А с ним… Да ни с кем ходить я не буду! Будем с тобой двоечкой да двоечкой.

Они еще долго шептались, наконец Веруша уснула, и Даша перебралась в другую постель, но уснуть не могла. Она не сказала Веруше главного — того, что Сережа чуть не поцеловал ее в кино. И она и Веруша никогда по-взрослому не гуляли и не целовались с ребятами. Сегодня Дашу чуть не поцеловали в первый раз в жизни, и хотя этого не случилось, говорить об этом было невозможно. Но и не думать об этом Даша не могла. Она закрыла глаза и представила себе, что Сережа целует ее в кино или, еще лучше, прощаясь, возле дома. Кровь обожгла щеки, и Даша уткнулась в подушку. «Ой, как хорошо! О чем я, бессовестная? О чем, безразумная? А почему б ему не полюбить меня? Вот так и ходили бы вместе да вместе. Уж я бы его любила! Да ведь он-то не любит!.. Образумься!.. — уговаривала она себя. — Не любит и не полюбит никогда. А я? Если бы насмелилась, еще тогда бы полюбила, когда он в парке птицу приманивал».

Она вспомнила, как стоял Сережа на набережной, как поднял он руку и высокая птица стала спускаться.

«Я еще тогда подумала: такой поманит — от солнца отзовет. Вот и поманил! Ах, будь что будет, пусть наскучит мной, пусть побросает! Пусть! Хоть день, да порадуюсь! Похожу с ним, побуду возле него… и за руку будет держать, и… Ой, о чем я?»

И тут же она возражала себе: «Так ведь он же меня уважать не станет! Перед кем унижусь? Перед ним перед первым! Да перед собой. Если я сама себя унижу, если сама себя не уважаю, как же он меня станет уважать? Обдумать, обдумать… Нежданно-негаданно, а вот она пришла, решительность в моей жизни. Не терять разума!»

Она вертелась в постели, сбивая простыни, переворачивая горячую подушку на прохладную нижнюю сторону. То ей представлялось, как она гуляет с Сережей вечерами и лицо его наклоняется все ближе и ближе, и твердые красивые губы, как сегодня, у самых ее губ. Она прикладывала ладони к щекам: «Вот она, любовь-то!» То, взывая к своему разуму, представляла она, как все скучнее и скучнее ему с нею. И вот уже он разочаровался, и скучает с ней, и веселеет, увидев других девушек — тех, кто учится с ним вместе: техников, инженеров. «Ведь такому каждая обрадуется!» Представляла, как отлюбил, оставил ее и вот уж ходит с другой, со своей ровней, а она, Даша, не может ни обвинить его, ни обидеться… «Предусмотреть все должна была! Сама себя унизила. Если имеешь свое достоинство, все предусмотреть надо, не лишаться разума. Которые без разума, те и брошенки! И поделом тебе, что тебя покинули!»— упрекала она ту Дашу, брошенную, разлюбленную. И с облегчением спохватывалась: «Ведь не случилось еще ничего! Конечно, один он, он всех лучше, и, кроме него, никого не надо! Что ж! Буду одна жить. Учиться стану. Со временем добьюсь комнаты, маму с близнецами выпишу».