Синика припоминал. Все думал, на кого очень похож тот младенец. Вот так, как посмотришь прямо — вроде маленькое личико Домахи выглядывает, а как повернется люльке, ляжет бочком, поднимет головку немного выше — чужое лицо. Чужое, но знакомое Василию. Где-то он его видел близко-близко. Но только не припомнит Василий, где видел это продолговатое лицо, эти черные угольки глаз, этот прямой, не вздернутый нос. Где? Где? И вдруг словно споткнулся Василий. «Ай-я! Что же это такое? Неужели это правда?» Вновь присматривался к личику своего единственного сына, искал сходства с тем образом, который всплывал в памяти, сравнивал.

— Он… — леденея, простонал Василий. — Он! — страшная догадка обожгла мозг. Она разрушила окончательно уже и без того омраченную радость.

Синика ощутил страшную опустошенность, холодную безнадежность и тоскливое отчаяние.

Сон ушел от него вслед за радостью. Он словно умер и сам у себя на похоронах был, провожал себя в могилу. Всё смотрел на Павлика, да и то так, как смотрят на дорогого покойника, которого вот сейчас должны вынести из хаты и захоронить от глаз навсегда. Уже не радовался его чарующей улыбке, она жгла его, разрывала сердце, сверлила мозг, выматывала из него жилы и выцеживала по капле кровь. Синике казалось, будто его душа и каждый кусочек его тела истекают кровью.

Домаха заметила перемену и что-то припомнила. Припомнила — и тоже замолчала. Все по хозяйству возилась. Уж и не подходила к Павлику, когда возле него отец. А только наблюдала за ним, тайком утирая слезы. Иногда хотелось упасть и прижаться лицом к крепким и стройным ногам Василия, выплакать то, что жаром опалило ее тело, горячей смолой налило сердце. Но не могла пошевелить языком, слова не клеились, застревали в самом горле, оставались на кончике языка. Даже не готовилась к неминуемому разговору, ибо знала, что не хватит сил соврать, не выдержит его горя, знала и понимала, что ложь только сильнее ранит сердце, полное любви к ней и младенцу. Ждала неумолимого, страшного вопроса.

— Чей сын? — вдруг взорвался он.

Домаха отвернулась… Вопрос этот словно камнем упал в пустое дупло вербы, глухо ударившись о гниль.

— Чей сын? — повторил он холодно.

Домаха молчала. Василий присел рядом с ней и еще тише, со скрипом в голосе прошептал:

— Говори же, женушка милая, чей он?

— Может быть, ты поспал бы, Василий, а завтра… — неизвестно для чего сказала Домаха.

— Нет! Мои глаза больше не могут спать. Кто-то украл у меня сон вместе с моим сыном… Слышишь? Я не могу спать. Кто-то взял мой сон и унес его куда-то далеко-далеко и там бросил посреди дороги… Бросил и плюнул на него. И он сидит теперь у чужой дороги и скулит… О-о-о! То не сон скулит. То мой сын, моя кровь скулит там… Э нет, нет! Не мой, не мой!.. Не мой!..

И он заплакал. Тоскливо-тоскливо, сиротливо заплакал. Но вдруг умолк и повернул свое бледное лицо к Домахе, глаза сверкали.

— Говори же, шлюха, чей сын? С кем ты его приспала на моей постели?

Молчала, словно ее не было в хате, словно она вышла куда-то и издали пугливо слушала, как ее любимый Василек, который до сих пор грубого слова ей не сказал, бросил страшное, оскорбительное-«шлюха»!..

— Ну говори же, говори, женушка моя, кто был здесь? Кто переночевал так сладко в моей постели, с моей милой женой?

— Василий…

— Знаю!.. Знаю, чей он. Знаю, моя хорошая, знаю… Но нет! Я ничего не знаю. Скажи ты, скажи, чей сын? Хочу от тебя услышать…

— Василий… Слушай…

— Не мой? Не мой? А?

Домаха упала на колени и дико завизжала.

— Василий, прости. Прости меня, Василий, я не…

Тяжелый кулак Синики прервал визг. Домаха свалилась на пол. Василий, как зверь, бросился на нее, сел на грудь и методично, вдумчиво бил. По голове, по груди, по рукам… Он чувствовал, как что-то дико рычало у него внутри, скулило, и он все сильнее бил кулаком. Бил с ощущением сладостного удовлетворения.

Домаха от острой боли пришла в сознание и снова завизжала, извиваясь под тяжелым телом мужа. Василий опомнился и словно впервые увидел своего врага, залитого кровью. Тогда бросил и, тяжело дыша, пошел из хаты. Уже у выхода остановился и оглянулся. Что-то шевельнулось в сердце, и он, сжав зубы, взял ведро воды и облил ее. Она открыла глаза, словно с того света глянула на него, и, не в состоянии громко сказать, зашептала ему прямо в лицо:

— Сын… не твой… Сын не твой, зверь… Ты же не можешь… быть отцом.

— Чей? Говори, а не то задушу.

— Души… сын не твой. Иннокен…

— Знаю-у-у! Я догадался. Молчи…

— Сын не твой… — замирая, шептала она. — Иннокентий отец…

Этого он уже не слышал. Вышел из хаты и направился в ригу. Хотел остыть немного. Спросить ночь темную, что делать, если так внезапно у него похитили и счастье и радость.

Буланый жеребец, буйный и злой, почуяв хозяина, заржал. Он никому не давался в руки, никто не мог его вывести из конюшни, запрячь. Только Василию подчинялся. Ржание коня навело Синику на мысль. Страшную, отвратительную, но сладостно-приятную мысль.

И, уже не раздумывая, не останавливаясь, Василий подошел к конюшне, открыл ее, вошел и стал спокойно отвязывать буланого. Отвязывал и гладил его шею, обнимал и лил слезы на буйную заплетенную гриву коня. Отвязал, быстро выбежал из конюшни, прикрыв за собой дверь. А затем подошел к хате и на цыпочках вошел в горницу, где лежала Домаха. Стал над ней, бросил прощальный взгляд, быстро нагнулся и взял ее на руки. Вынес во двор, поставил возле телеги, так, чтобы не упала, и оглянулся. Тихо. Пошел в конюшню, Домаха стояла как мертвая. Она не слышала ничего. Кровь лилась на землю, в голове гудело, перед глазами плыли красные круги. И где-то урывками проносилась мысль:

«Хоть бы Павлик не плакал…»

А Синика тем временем завершал месть. Он взял палку и бил ею буланого по бокам. Конь щелкал зубами, становился на дыбы, ржал и злился, удивленный странным поведением хозяина. Он то вставал на дыбы, то бил задом, то налетал на прикрытую дверь и ударялся головой о нее… А когда пена покрыла его, когда глаза стали гореть, как два больших угля, Синика открыл дверь.

Буланый выскочил из конюшни, повел ноздрями и молнией полетел на врага, так неосторожно остановившегося возле телеги. Налетел и… ударил изо всех сил грудью. Враг застонал и свалился. Упал, слабым голосом выкрикнул последнее:

— Павлик… дитя мое…

Буланый не слышал этого. Разъяренный, второй раз налетел и передними копытами раздавил голову с длинными растрепанными косами…

Синика хоронил Домаху. На похоронах было почти все село. Старухи плакали и причитали, а Василий молча стоял в стороне под стеной и смотрел на то, что осталось от красавицы Домахи. Она лежала на столе, завернутая в рядно и зашитая, словно какой-то сверток. Так и в гроб положили, иначе нельзя было, всю побил и раздавил ее буланый. Смотрел Василий и чувствовал себя как-то неуверенно. Ему не жаль было убитой жены, из-за нее не болело сердце. Нет, Василий все понимал и не волновался. Словно это не у него произошло, а где-то по соседству, просто какая-то неприятная мысль не давала покоя. Где-то глубоко в сердце, куда Василий не осмеливался заглянуть, что-то вертелось, словно неповоротливый жернов. Не жалость, не раскаяние, а глухое недовольство, глухой протест и сожаление о том, что у нее была только одна жизнь, одна короткая жизнь, и он, Василий, не смог отомстить как следует. И не только ей. О нет! Василий глубоко чувствовал, именно не понимал, а чувствовал, что не он убил Домаху, не он толкнул ее под коня, а кто-то другой, что-то другое, большее, чем он.

Но что? Что это такое, то большее, что толкнуло ее на эту дорогу? Иннокентий? Да? Нет, он только косвенная причина… Откуда он сам, откуда возможность творить все это? Откуда такая благосклонность к нему высшего начальства, так терпеливо переносящего все его мошенничества? Откуда это все? Вот на минувшей неделе сельского батрака бросили в тюрьму за то, что украл полмешка зерна, и еще били как. А разве это большее преступление, чем всё, что творит Иннокентий. Ведь только в эту зиму две тысячи человек, полураздетых, полубосых, пошли навстречу смерти.