Мардарь понимал своего соседа. Его грубый голос присоединялся к горестной песне, разворачивал длинный свиток кручины. Оба словно прирастали к месту. Только тоска отражалась в глазах. А затем опьяневший Синика вскакивал и, хватаясь в отчаянии за голову, кричал:

— Мэй, Гараська, душа плачет! Плачет она у меня, тужит, а горя своего не выплачет. А если и выплачет, мэй, то еще больше потом болит.

— Вижу, Василий. Все вижу, да только помочь не в силах. Против бога что поделаешь?

— Да так! Все на бога сваливай — дурной голове легче.

Да с этим из хаты. А пройдет день-другой — снова сидят друзья, в песне каждый свое выпевает. И снова льются звуки в открытое окно, летят в темную степь, зовут и плачут, и несут кому-то свои жалобы.

Вот так и нынче. Сидит Синика за столом, глаза к потолку поднял и тужит. А Мардарь вслушивается в заунывный голос соседа. Потом спрашивает:

— Мэй, Василий, о чем плачет теперь твоя песня?

— Эх, Герасим, Герасим! Не облегчить тебе своей заботой моего горя, тоски моей песни. Она плачет о детях, плачет и жалуется. Семь недель миновало, как похоронил я третьего ребенка. Уже молодая моя жена снова приласкала меня теплом страстной ночи, сладостью своей любви… А там… опять… опять…

— Ох-хо!

— Снова похороны. И нет спасения.

— Что поделаешь, коли так уж пошло?

— Что делать? Разве я знаю? Уже звал всяких бабок, не одну сотню дал за нашептывания, всяких ихних лекарств давал, а что? Что, я спрашиваю? Нет ничего, и некому будет хозяйство оставить…

— Мэй, а может, в церкви какой отслужить, молитвы там какие почитать… А то бы в монастырь…

— В монастырь? Глупости это, Герасим, поверь мне. На наш кошель глаза зарят, а поможет, как твоей кобыле ладан.

Брезгливо скривил губы, словно дотронулся до какой-то гадости. Герасим хотел было возразить, но тут на дворе залаяли собаки.

— Кто бы мог быть?

Зверь и в логове дрожит за свою шкуру. Поэтому, прежде чем выйти, Герасим снял ружье и осмотрел его. А Синика не тронулся с места, не пошевелился даже и тогда, когда в хату вошел Герасим в сопровождении рослого, крепкого, бородатого человека в смушковой высокой шапке. Только глазами повел на него.

— Гость вот у меня, — сказал Герасим Синике.

— Вот и хорошо… А я, наверное, пойду, — уныло ответил тот, нисколько не удивляясь тому, что у Мардаря, да еще в такое время, вдруг гость.

— Чего так рано? Может, гость какую новость расскажет, он из Балты. А там, говорят, много новостей.

— Ну, и какие ж? — уже с порога спросил безразлично Синика.

— Новости, человече, большие и чудные. Чудные, говорю, новости.

— А что?

— Да в церкви новость.

— Что же там такое?

— Чудеса. Да, да, чудеса, непостижимые для разума человеческого. Не иначе как господь-бог наслал их.

И Семен рассказал про свое путешествие в Балту и свидание с тем, кого народ называет «Преотул чел маре».

— Я тоже не верил, без поста, без молитвы жил, а теперь… Суета это все, братья. Продал вот коней, фургон и отдал все богу. Сам пешком иду домой, попрощаюсь с женой, с детьми да и пойду, куда повелит мне дух божий Иннокентий.

— Ай-я! — вскрикнули оба.

— А зачем мне теперь все, если я познал бога?

Что правда, то правда, — заметил Мардарь. — Как-то раньше все бога забывали.

— Все мы такие, брат. Все дьяволу прямо в пасть лезем, а вот есть люди, что и о нас заботятся перед господом. Бог и сподобил их силы великой, неслыханной.

Семен еще раз пересказал виденные чудеса. Получалось что-то вроде длинного фильма, в котором сказочные события переплелись в невероятных ситуациях. Сверхъестественной, преувеличенно большой казалась фигура чудотворца темному уму неграмотного Герасима.

— Мэй, Герасим, — как-то загадочно и сурово сказал вдруг Синика, — я, наверное, пойду. Прощайте.

Герасим остался с гостем. Долго еще светились у него окна.

Дома Синика никак не мог заснуть. Со дна наболевшей души поднималась надежда.

«А что, если в самом деле он сможет помочь? А что, если четвертый родится живым? Поверить и поехать к святому?»

Тесно кажется в хате Василию. Тесно и душно ему в мягкой постели. Словно тяжелый камень, давит грудь рука жены, сжимает его шею, словно петля. Зажег трубку и вышел вроде лошадей посмотреть, да и замешкался. Не опомнилась жена, как посветлело на дворе. Наутро, как только рассвело, запряг Синика коней, смазал фургон, набил торбу кормом для лошадей и поставил все то за поветью, а сам стал ждать, когда от Мардаря выйдет Семен. В голове его родился план, и он должен был его обязательно осуществить. Наконец Бостанику вышел со двора Герасима. Синика догнал его на повозке.

— Буна диминяца! — поздоровался он.

— Буна.

— Куда путь лежит?

— В Косоуцы.

— Далеко. Может, подвезу? Мне по дороге.

Семен Бостанику согласился, и они выехали на гору и понеслись вдоль дороги. Герасим провожал их вопросительным взглядом, пока они не исчезли в облаке пыли.

С десяток верст отмахали они и не заметили. А как только жилье скрылось из глаз, Синика придержал коней и с интересом повернулся к Бостанику.

— Мэй, а скажи мне, ты умеешь слушать?.

— Ай-я! Все, что говорят, ухо само слышит.

— Все или только то, что сверху?

— Все, что нужно. А что?

Синика помолчал, а потом сказал:

— Вот ты говорил, что сам чудеса видел… с той молодкой…

— Да, видел, сам тому свидетель.

— А кто творил те чудеса?

— Да святой же Иннокентий.

— Так… А Феодосий как же?

Семен Бостанику не понял намека Синики и снова рассказал все, что и накануне. А Синика слушал и, казалось, отыскивал во всем этом какой-то одному ему известный смысл. Но в рассказе Семена, пристрастном и длинном, он не находил подтверждения, зато убеждался в чем-то противоположном, и тут сама собой родилась мысль — это он. Он — и никто другой. Он, с кем Синика так неохотно встретился бы и при лучших обстоятельствах, не то что сейчас. Это убеждение росло в нем помимо воли и вызывало тревогу. Он стал осторожно, намеками подробнее расспрашивать об особе инока и после каждого ответа становился все более уверенным. Он!

Семен почувствовал заинтересованность Синики и отвечал осторожнее, а когда Синика прямо задал вопрос — как это случилось, что он отдал лошадей, — Бостанику решительно умолк. Дальше расспрашивать было бесполезно, и, увидев впереди село, Синика придержал лошадей.

— Вот и конец моей поездки, — сказал он Семену. — Дальше уж, наверное, пешком пойдешь один.

Когда въехали в село, Синика завернул к постоялому двору.

Село это, как и все молдавские села, располагалось в долине. Посреди его — волость, а возле волости — заезжий двор низенького плюгавого дедка-корчмаря, осевшего здесь давным-давно. Возле корчмы всегда останавливались проезжие, в корчме собирались крестьяне. Здесь пили магарыч за проданный скот, здесь сдавали землю в аренду, вершили общественные дела, здесь и дочку выдавали или женили сына.

Синика выпряг коней, дал им свободу, а сам вошел в корчму, где, словно в праздник, было полно народу. Кто сидел за столом, кто пристроился в углу, а кто просто стоял посреди корчмы. Корчма гудела, как улей.

— А-а, пан Синика, здравия вам. Давненько уже о вас не слышно. Как жена, дети, как сами поживать изволите? — затараторил старый дедок-корчмарь.

— Ты вот что, старый, не тарахти, а слушай лучше.

— Если будет что, послушаю.

— Будет. Чего это люди здесь собрались в субботу? Что за сборище?

Корчмарь посмотрел на Синику так, словно тот спрашивал, почему светло, когда солнце светит.

— Что за люди здесь? Почему они не на поле, когда там через край работы? Что случилось в селе? — снова спросил Синика.

— Что случилось? Да разве я знаю, что у вас случилось? Я, турок, мусульманин, должен знать, что случается у ваших попов?

Корчмарь Ибрагим — известный человек. Он-то лучше других все знает: кто волов должен продать и за сколько, у кого дочка на выданье и кто думает свататься, знает, что в волости делают и думают, и когда становой приедет собирать подушное; знает, что поп будет говорить в следующее воскресенье в церкви. Весь он словно переполнен сведениями и всегда насторожен, как какой-то приемный аппарат. В любое время у него можно узнать любую новость. Нет того, чего бы он не знал, не сумел купить что-либо, если это кому-то нужно, но и не было, кажется, во всей Бессарабии человека, который бы не знал Ибрагима, принявшего иудейство ради красавицы-жены Рейзи. Всё знал старый Ибрагим, но все его сообщения были так или иначе платные. Поэтому он хитро посмотрел на Синику и, усмехаясь, протянул: