Вот почему, ополчаясь на «социальную инженерию», поборники «социальной технологии» сейчас передергивают карты и демагогически утверждают, что имеют в виду не робкие реформистские начинания в рамках капиталистического общества, с которыми они благополучно уживаются, а социальные преобразования вообще и в первую очередь теорию научного коммунизма, представляющую в их глазах наиболее радикальную форму «социальной инженерии». Тем самым теоретическое содержание концепции «социальной технологии» приобретает совершенно явное антимарксистское содержание, и научно-техническая революция недвусмысленно противопоставляется социалистической революции, освободительному движению трудящихся. Об этом прямо пишет в статье «Может ли технология заменить „социальную инженерию“?» Олвин Вейнберг: «Технические достижения обеспечили массовое производство товаров, которое позволило нашему капиталистическому обществу достичь многих целей марксистской социальной инженерии без прохождения через социальную революцию, которая согласно Марксу была неизбежна».[68]
Концепция «социальной технологии» исходит, следовательно, из увековечения существующих антагонистических отношений, из незыблемости социального статус-кво. Для ее поборников общественные противоречия свидетельствуют лишь о недостатке научного знания об обществе, а конфликты и потрясения бросают вызов не социальной системе, а нашему интеллекту. Любая социальная проблема, уверяют они, может быть преобразована в технологическую и для нее затем со временем может быть найдено техническое решение.
Тоффлер, надо воздать ему должное, подвергает подобные представления резкой критике. Он не только отклоняет несостоятельные претензии технократов вершить судьбами общества, но и подчеркивает вместе с тем, что проблемы, с которыми столкнулись Соединенные Штаты в процессе научно-технической революции, являются социально-политическими и не могут быть сведены к технологическим. «Вот почему, — заявляет он, — технологические проблемы отныне не могут быть втиснуты в технологические рамки. Это политические проблемы. В самом деле, они затрагивают нас глубже, чем большинство из поверхностных политических вопросов, занимающих нас сегодня. Вот почему мы не можем продолжать принимать технологические решения, как это мы делали раньше… Мы не можем позволить, чтобы они диктовались одними лишь текущими экономическими соображениями. Мы не можем позволить, чтобы их осуществляли в политическом вакууме. И мы не можем от случая к случаю возлагать ответственность за подобные решения на бизнесменов, ученых, инженеров или администраторов, которые не отдают себе отчета в глубоких последствиях своих действий».[69]
Научно-техническая революция, продолжает он, не может уместиться в рамках существующей социальной системы. Наивно полагать, будто все наши беды вызваны тем, что «технология вышла из-под контроля»; из-под контроля вышло общество в целом, так что речь идет отныне не об «укрощении технологии», но о необходимости глубоких социальных преобразований. «Если мы не осознаем этого, мы разрушим себя в попытках справиться с будущим», — заявляет Тоффлер. Обращаясь к читателям, он призывает их перестать цепляться за отжившие взгляды, за традиционные социальные институты и привычный образ жизни: «Мы создаем новое общество. Не измененное общество. Не расширенный и увеличенный вариант нашего нынешнего общества. Нет, новое общество». Это общество будет не только сверхиндустриальным; оно вместе с тем будет и «послекапиталистическим», ибо в нем утратит смысл само понятие частной собственности, а производство ради прибыли будет выглядеть анахронизмом. «Что произойдет с экономикой, — вопрошает он, — когда, похоже, вся концепция собственности будет сведена к бессмыслице?»
Тоффлер, несомненно, усвоил и отразил многие элементы радикальной, антикапиталистической критики существующей социальной системы в США со стороны «новых левых». Однако эта критика при всей ее остроте носит просветительский характер, который становится очевидным, как только он переходит к изложению своей позитивной программы. Отсутствие политического реализма он пытается восполнить социологическим воображением, а иногда и просто словотворчеством. И хотя он не ограничивается лишь мечтами о лучшем, предпочитаемом для масс будущем в качестве альтернативы «уготованному будущему», которое пытаются создать для них технократы, тем не менее его политическая программа исчерпывается, в сущности, призывом «пойти в народ» и положить начало «непрекращающемуся плебисциту» об альтернативных путях общественного развития. Он отчасти и сам отдает себе отчет в наивности и утопичности многих своих предложений, и ему не остается ничего другого, как возлагать надежды на демократические традиции и учреждения американского народа.
Конечно, эти традиции и соответствующие им социальные институты, включая принцип разделения властей и представительную систему, далеко не исчерпали свои исторические возможности и перспективы, связанные с социальными преобразованиями. Однако их потенциальная роль в предстоящей борьбе американского народа за лучшее будущее сама зависит от перипетий массового демократического движения в стране, от хода и исхода предстоящих социальных конфликтов. Без глубокого анализа соотношения классовых сил в стране предлагаемые Тоффлером варианты будущего утрачивают характер социальных альтернатив; вместо выбора между принципиально различными «образами жизни» читателю приходится довольствоваться сомнительным выбором между многочисленными конкурирующими «стилями жизни», которые, как он справедливо подозревает, рискуют все оказаться эфемерными.
Даже в странах Западной Европы, не говоря уже о Японии, многие социальные проблемы, сопровождающие научно-техническую революцию, преломляются сквозь иную конкретно-историческую призму экономических, социальных, политических и культурных отношений. И это обстоятельство объясняется далеко не одним лишь различием в уровне технологического развития. Сам Тоффлер, как автор предисловия к недавно вышедшей книге «Социальные ценности и будущее», в которой приняли участие ведущие западные футурологи, хорошо понимает, что различия между викторианской Англией и современной Японией, между предвоенной Швецией и Испанией наших дней никак не могут быть сведены к уровню достигнутого ими экономического и технического развития. Социальные проблемы, с которыми в недалеком будущем столкнутся остальные развитые капиталистические страны, могут быть аналогичными текущим противоречиям и конфликтам в Соединенных Штатах, но они заведомо не будут идентичными.
Но если это справедливо по отношению даже к странам, принадлежащим к одной социальной системе, то тем большее недоумение вызывают попытки Тоффлера отождествить социальные последствия научно-технической революции в условиях разных социальных систем — капитализма и социализма. Быть может, эти попытки и не заслуживали бы внимания: в конце концов, речь идет о нескольких фразах, брошенных вскользь на трех-четырех страницах о том, что различия между индустриальным и сверхиндустриальным обществом затмевают различия между капитализмом и коммунизмом. И мы могли бы рассматривать подобные высказывания просто как словесную дань модной ныне на Западе теории конвергенции, если бы буржуазная пресса не акцентировала на них внимание. Вот почему вполне уместно напомнить о том, что воздействие научно-технической революции на общество зависит от господствующих в нем социальных отношений.
Современная научно-техническая революция — неотъемлемая составная часть глубокого социального переворота нашей эпохи, который завершится переходом всего человечества от антагонистического общества к социальной справедливости. Ее историческая роль состоит в создании материально-технической базы и объективных предпосылок для изобилия жизненных благ и всестороннего развития личности. Однако этот процесс происходит в своеобразных конкретно-исторических условиях сосуществования и соревнования различных социально-экономических систем.
