Современное общество в отличие от традиционного, от докапиталистических формаций, идеологически ориентировано в будущее. Если ранее социальные системы и институты обычно искали свое обоснование в прошлом, в традициях, освященных временем, то сейчас в поисках смысла своего существования они обращаются к социальному идеалу, осуществимому в предстоящем будущем. Перефразируя знаменитое изречение Клаузевица о войне как продолжении политики другими средствами, один из пионеров футурологии на Западе, голландский социолог Фред Л. Полак, весьма выразительно подчеркнул, что прогнозирование — это тоже политика, только осуществляемая другими средствами. Социальное прогнозирование, конечно, не сводится к тому, чтобы служить оружием в идеологической борьбе. Оно включает в себя теоретическую и практическую функцию, как и всякая наука, а также сопутствующие ей методологию и технику. Однако именно идеологическое назначение социального прогнозирования особенно привлекает к нему надежды реакционной буржуазии, стремящейся противопоставить свои футурологические концепции теории научного коммунизма. По аналогии с печально знаменитой интерпретацией истории как политики, опрокинутой в прошлое, они рассматривают футурологию как политику, опрокинутую в будущее. Их цель не в том, чтобы предвидеть будущее, а в том, чтобы повлиять на настоящее. Этого не скрывают сами футурологи. Уже на первых страницах своей книги «Год 2000-й» Кан и Винер откровенно пишут: «Как бы то ни было, подобные исследования, даже если они успешны лишь отчасти, снабжают нас занимательным чтивом, побуждают к познанию и стимулируют беседу, способствуя тем самым расширению кругозора и поощряя творческие способности, — все это польза, которой не следует пренебрегать. Важнее, однако, что эти исследования могут воздействовать на коренные убеждения, представления и предпочтения. А самое важное, вероятно, по крайней мере для нас в Гудзоновском институте, — это то, что долгосрочные прогнозы представляют контекст для разработки 5—10-летних прогнозов, которые могут повлиять и влияют на политические решения».[5] Еще более определенно и недвусмысленно высказался на этот счет профессор Стэнфордского университета Доналд Данн: «Наиболее полезна не та футурология, которая отвечает на вопрос: „Что будет?“, а та, которая отвечает на вопрос: „Что мы хотим, чтобы случилось?“» И, не оставляя никаких сомнений на этот счет, он заключает: «Иными словами, футурология приобретает особое значение, когда она озабочена не будущим, а тем, что мы намерены делать сейчас. Самое интересное в футурологии — это, как оказывается, политическая деятельность».[6]
«Футурология», «фютюрибли» или «перспективная разведка» — какими бы неологизмами ни обозначалось на Западе это возрастающее стремление мысленно проникнуть в будущее, оно, несомненно, вызвано к жизни главным образом двумя реальными тенденциями нашей эпохи: стремительным ускорением общественного развития и вовлечением все более широких народных масс в активную историческую деятельность. Обе бросают вызов господствующим классам антагонистического общества, теряющим контроль и над ходом событий в мире, и над общественным сознанием. С их точки зрения, футурология, собственно говоря, призвана восстановить этот контроль, предусмотреть возможный ход событий и позволить тем самым принять заблаговременные меры, с одной стороны, сформулировать альтернативу социализму и загипнотизировать сознание масс «уготованным будущим» — с другой. В первом случае речь идет о тщательной разработке так называемой «социальной технологии», о систематическом использовании достижений науки и техники для управления социальными процессами. Во втором — об изощренной «интеллектуальной технологии» как средстве манипулирования сознанием и поведением людей. Таковы две стороны футурологической медали.
На протяжении последнего десятилетия в США было вложено свыше двухсот миллиардов долларов в научные исследования и разработки, требуемые развитием современной научно-технической революции. Не будет преувеличением сказать, что многие десятки, если не сотни, миллионов долларов из них были прямо или косвенно израсходованы на различные футурологические исследования. Так называемый «бум прогнозов», в том числе и социальных, о котором не перестает писать мировая печать, своим появлением на свет и последующим стремительным взлетом в основном обязан щедрости гигантских монополистических корпораций.
Наиболее типичным в этом отношении является пример «Интернэшнл бизнес мэшинз (ИБМ)», ведущей корпорации по производству вычислительных машин и электронного оборудования. В 60-х годах она вложила 5 миллиардов долларов в развитие интегральных схем и создание знаменитой модели ИБМ-360, одной из наиболее совершенных вычислительных машин «третьего поколения». Одновременно она выделила миллионы долларов на исследование социальных и экономических последствий научно-технической революции, взяла на себя обязательство финансировать в течение десятилетия программу исследований технологии и общества Гарвардского университета, субсидировала футурологические конференции и публикации, посвященные, в частности, перспективам бизнеса в предстоящие десятилетия. ИБМ — далеко не единственный пример подобной заинтересованности корпораций в футурологических исследованиях. В качестве иллюстрации можно сослаться и на «Дженерал электрик», которая была одним из учредителей футурологической организации «Уорлд фьючер сосайети», издающей журнал «Фьючерист»; и на фонд Форда, который предоставил около 5 миллионов долларов корпорации «Ресурсы для будущего», субсидировал деятельность «Института для будущего» в Коннектикуте, активно поддержал «Международную ассоциацию по изучению будущего», основанную известным французским футурологом Бертраном де Жувенелем, японский комитет по экономическому развитию и многие другие начинания в области социального прогнозирования; и на фонд Карнеджи, который финансировал Комиссию 2000 года Американской академии искусств и наук, проекты исследования будущего в Латинской Америке, в Индии и т. д. Крупнейшие японские фирмы субсидируют исследования национального футурологического общества; они обеспечили финансовую поддержку международной конференции на тему «Мир в 2000 году» осенью 1967 года в Токио и международной конференции по исследованию будущего весной 1970 года в Киото. Значительные средства на социальное прогнозирование ассигнованы английской корпорацией «Импириэл кемикл индастриз», западногерманской компанией «Фольксваген», итальянскими фирмами «Фиат» и «Оливетти» и т. д.
Футурология, как считают многие, призвана заменить традиционные, изжившие себя формы буржуазной идеологии. Не кто иной, как изобретатель самого термина «футурология» Осип Флехтхайм разъяснял на международной конференции по социальному прогнозированию в Осло в 1967 году, что этот термин был введен им в 40-х годах в США с целью отмежеваться как от одиозных идеологических доктрин прошлого, так и от «марксистского утопического мышления». Футурология, задуманная им как привлекательный, позитивный контраст и идеологии и утопии, должна была помочь вновь увлечь широкие массы буржуазно-демократическими социальными идеалами и ценностями. Не случайно также, что расцвет футурологии на капиталистическом Западе хронологиче-ски совпал с настойчивой пропагандой концепции «деидеологизации» современного общества, а один из наиболее видных представителей этой концепции американский социолог Дэниел Белл, автор книги «Конец идеологии» (1960 г.), возглавил Комиссию 2000 года и ныне пользуется огромным авторитетом среди футурологов.
Миф о «деидеологизации» общественных наук и политической жизни в современную эпоху с самого начала был направлен против марксизма, а также любых иных радикальных течений на Западе. Это не скрывали сами его проповедники, среди которых наряду с Д. Беллом были такие видные буржуазные социологи, как Эдвард Шилс, Сеймур Мартин Липсет, Реймон Арон и многие другие. Под предлогом критики «доктринерства, фанатизма, идеологической одержимости» они призывали человечество «освободиться от навязчивых взглядов и фантазий, от треволнений идеологов и фанатиков» (Шилс), изображали идеологию вообще и революционные традиции как якобы «опиум интеллигентов» (Арон) и предвещали «истощение политических идей» и грядущий «закат идеологической эры» (Белл).[7]
