Влюбившись не путем в Бонапарта, Первого консула, за обещание восстановить монархию и более того – за то, что он был экстравагантен, оригинален и ни на кого из скучных монархов Европы не похож, Павел из-за отказа англичан убраться с Мальты (России было все равно, но мальтийский командор обиделся) поссорился с «проклятым Питтом» и попал в орбиту наполеоновских блистательных чудачеств (которые перетряхнули всю Европу, сделали Францию империей, а потом натравили на нее всех «пострадавших» от наполеоновских подвигов). Павел развешал всюду портреты Бонапарта и поощрял его в авантюрах.
Это, кстати, привело к обеим мировым войнам. Состоявшая под гласным надзором «мировой полиции» Священного союза и его преемников (в частности, Николая I), ощипанная территориально и униженная Франция вырастила неудачный клон Наполеона, его карикатурного племянника Наполеона III, влезшего ради реванша во Франко-прусскую войну, где этого горе-подражателя непутевому, но великому дяде преспокойно разгромили вместе со всей французской армией. После чего Франция, потеряв надежду на Эльзас, Лотарингию и границу по Рейну, думала только о том, чтобы расквитаться с Германией. Вот тайный двигатель Антанты и Первой мировой, куда мы, конечно, полезли, как лезли всюду таскать чужие каштаны из чужих костров, и потеряли все, в том числе и честь, а последствия 1917 года хлебаем до сих пор и не расхлебаем, может, никогда.
Германию страны Антанты (минус Россия) зажали так, что пробудили нацизм, и весь мир умылся кровью и увидел газовые камеры и крематории, и уж конечно, Россия поимела свою долю неприятностей: как всегда, больше всех. Вот к чему привели мир и Францию блестящие подвиги Наполеона Бонапарта.
Я не могу здесь разделить восхищение благополучных французов. Уже давно Европа объединилась, уже давно залечены ее раны, и она все богаче, все свободнее, все наряднее. И дай ей Бог счастья. А мы все хлебаем эти последствия. Хлебаем и хлебаем, захлебываемся и снова хлебаем, и чаша не выпита до дна. Поэтому лучше бы Павел I не искал смысла жизни.
Он правил, как в романе, он будто снимал фильм. Особенно хороша была их с Наполеоном идея насчет индийского похода. Ведь Жириновский был не первым охотником помыть сапоги в Индийском океане. Маниакальная ненависть Наполеона к Англии (он ее, по-моему, ненавидел, как герой и романтик только может ненавидеть обывателей: трезвых, практичных и осторожных) привела к идее похода на Евфрат и дальше. Выйти через Персию к Индии и создать угрозу для английского там присутствия – на эту приманку романтичный Павел клюнул и стал этот бред внедрять. Казаки успели добраться до Турции, только деньги этому десанту на продовольствие выдать забыли. А тут Павел «умер». И новая эпопея а-ля Александр Македонский не состоялась.
В России же у Павла был сплошной произвол и никакой логики. Только маньяк мог запретить звать коз Машками из-за жены, Марии Федоровны. Как это смотрелось, восстановил К. Симонов: «Санкт-петербургской ночью серой, пугая сторожей ночных, осатанелые курьеры несутся на перекладных. Их возвращают с полдороги, переправляют имена: снять ордена, упечь в остроги. Вернуть. Простить. Дать ордена». В опалу, крепость и ссылку отправляют пачками. Царь искал врагов даже в своей семье, подозревая в заговоре родного сына Александра и вечными угрозами «посадить» действительно сделав его заговорщиком.
Семеновцы и преображенцы еще не забыли свои навыки, а здесь образованные дворяне, отучившиеся от страха, почувствовали, что прийти могут за каждым. Возник всеобщий заговор; из ситуации не было гражданского «оранжевого» выхода.
Альтернатива была такая: произвол, беспредел, деспотизм – не функциональный, а припадочный. Или убийство. Цареубийство. Мужеубийство Россия освоила, сыноубийство при Петре – тоже. Теперь дошло до отцеубийства. Александр знал. Мария Федоровна, его мать, знала. Гвардия знала. Иностранные посланники знали (догадывались). В конечном итоге знали все.
И конечно, знал Он. А Галилеянин не любит убийств, даже в пределах необходимой самообороны. У Пушкина это очень точно передано: «О стыд! О ужас наших дней! Как звери, вторглись янычары. Падут бесславные удары, погиб увенчанный злодей…» Победителей здесь не было. XIX век – это поздновато для того, чтобы жить по Шекспиру, но без шекспировской благополучной развязки. Павел I предвосхитил Достоевского. Его «надрывы» довели династию и страну до большой беды.
Уродство и невменяемость русской истории стали очевидны всем, даже Турции. Безжалостный Салтыков-Щедрин осмеял всех царей, кроме Александра II. А для Александра I он нашел особую главу и имя «Грустилов». Хотя этот меланхолик, мечтатель, искатель смыслов, любимый и либерально воспитанный бабушкин внук, ученик Лагарпа, мечтавший отказаться от престола и удалиться в швейцарский кантон, наломал очень много дров и оказался на редкость бесплоден в деле российских реформ. Он только вернул екатерининские наработки (обещал же, что все будет «как при бабушке»). Но как «при бабушке» не было уже с 1812 года, даже до войны. «Бабушка», то есть Екатерина II, едва ли призвала бы Аракчеева.
Итак, что прибавил нам Александр I? Петербургский и Харьковский университеты; это хорошо (правда, если учесть, чем занимались по приказу «свыше» в этих университетах после 1815 года, то благодарить не захочется).
Крестьян запретили продавать без семьи, но за это трудно похвалить не охотнорядца, не сатрапа, а образованного джентльмена, ученика швейцарца Лагарпа. Ограничили также и число палок, которыми можно было наказывать крестьянина. Элементы контроля, правда, не предусмотрели. То есть телесные наказания были не запрещены, но смягчены. Кошмар. Александр I регламентировал унижение личности, то есть нашел его правомерным и заново разрешил.
Заодно Александру I, всемогущему царю, властелину гигантской страны, принадлежит сомнительная честь учреждения такой формы «душеспасительной» и «страноспасительной» деятельности, как «разговоры на кухне». Хотя бы и в уютной гостиной Зимнего дворца. Тот комитет «общественного спасения», который молодой царь навербовал из образованной дворянской молодежи и препоручил главе «диссидентов» князю Адаму Чарторыйскому, прельстив его обещаниями помочь Польше и дать ей Конституцию (и дал, кстати, но под тяжелой российской рукой), занимался чистым прожектерством на уровне грибоедовского «Шумим, братец, шумим!».
Особенно жалко старосту кружка Чарторыйского. Пока еще он понял и сказал, что царь очень любит свободу, но при одном условии: чтобы его воля выполнялась, но добровольно. Без принуждения. Тогда это будет свобода, и царь дарует ее. А если кто не хочет подчиняться, его принудят, и тогда это будет деспотизм. Сами же свободы не захотели! Теперь вы понимаете, почему Наполеон, пообщавшись с Александром, за глаза в сердцах обозвал его «типичным византийцем».
Александр дал Царству Польскому то, что не дал России: Конституцию, автономию, «местное самоуправление». Но Наполеон обещал реальную свободу: независимость, а не красиво оформленное рабство. Александр искренне хотел быть добрым монархом для Польши и даже терпеть сейм, если свободные поляки его восславят со слезами умиления на глазах. «Невыносимо, когда насильно, а добровольно – невыносимей» (А. Вознесенский).
Поляки выбрали вариант подавления. Свободные люди всегда выбирают путь под конвоем, только бы не стать удостоенными «расконвойки» (поощрение для образцовых заключенных). И ведь именно из-за Польши (так хотелось ему думать) Александр I поссорился с Наполеоном! Из-за обещаний Наполеона «восстановить» Польшу. Казалось бы, если ты радеешь за Польшу, то пусть ее «восстанавливают». Не тут-то было! И так во всем.
Собственно, надежда поляков, падение Наполеона, разочарование и крах всех этих надежд вызвали восстание 1830 года, а его ужасное подавление – новое восстание 1863 года, подавление которого остановило реформы Александра II. Эта цепочка ошибок нравственного характера потянется после пагубной для России победы в войне 1812 года.
