Екатерина была цивилизованной государыней. С ней в России (не считая Павла) навсегда, до большевиков, кончились для правящего монарха крики, топанье ногами, затрещины, брань, вульгарные разносы. Даже выговор будет начинаться с «милостивый государь». Понятно, почему Европа называла ее «царскосельской Минервой». В варварской стране, среди миллионов рабов – и вдруг философские диспуты, разговоры о прекрасном… Екатерина даже звала в Россию Вольтера, которому нигде из-за его языка жизни не было. Но какое-то шестое чувство философа удержало, несмотря на королевский грант. Кто знает, не постигла ли бы его судьба Радищева и Новикова?
Первым делом Екатерина собирает Съезд народных депутатов. В самом деле, екатерининская перестройка была очень похожа на горбачевскую (а реформы Александра II – на ельцинские: всего вдоволь, свободы от пуза, полностью европейские нормы, а там будь что будет, даже если этой свободой мы зарежемся; и надо сказать, что «дорогие россияне» использовали и ельцинские, и александровские преобразования, чтобы зарезаться свободой и удавиться либерализмом). Екатерина и Горби дозировали свободу, давали понемножку, чтобы не подавиться, давали не всем и не во всем; это была эволюция, которая закончилась срывом в павловский террор сверху и в потенциальные репрессии гэкачепистов, в планировавшуюся ими реакцию, и только чудом этот вариант не прошел. А вышло бы – было бы похоже на павловскую автократию. То есть если революция – риск, то эволюция тоже небезопасна: несамостоятельное, инфантильное общество теряет свободу и вместе с ней начатки реформ, и снова – выжженная пустыня и ожидание нового Мессии, нового поводыря.
Екатерина собрала выборных от всех сословий, кроме, конечно, несчастных крепостных. Выдала им свой «наказ», собственноручно адаптированный тамиздат юридического и политического толка, послушала мнения. Убедилась, что элита страны, единственные широко образованные люди – дворяне (они же крупные чиновники и высшие офицеры, да и низшие в то время были из дворян) не хотят освобождения крестьян. Даже крестьяне-однодворцы не хотели. Узость, эгоизм, местничество Екатерину ужаснули. Екатерина имела все основания презирать своих подданных: они не были ни энциклопедистами, ни вольтерьянцами. А путешествуя по подведомственной стране, Екатерина столкнулась с холопами и святотатцами: некие крестьяне просили разрешения поклоняться ей, как иконе. Из увиденного можно было сделать два вывода: сбить ярмо или оставить все как есть. Екатерина выбрала второе. И это не была благая часть. Да, Екатерина создала дворянское самоуправление. Но ведь XVIII век – век третьего сословия. Почему друг энциклопедистов не последовала их совету? «Мадам, при вас на диво порядок расцветет, – писали ей учтиво Вольтер и Дидерот. – Лишь надобно народу, которому вы мать, скорее дать свободу, скорей свободу дать».
Россия, народ, дворяне, землемеры… они не готовы всегда. Их не надо бы и спрашивать. В 1861 году Россия была не готова к реформам Александра II, однако он их провел. Екатерина слишком увлеклась народностью, что и привело к продолжению самодержавия. Жалкие потребности в диктате и патернализме, которые она вычитала из умов своих жалких подданных, были не тем атласом, которым следует руководствоваться. Екатерина не поладила с дворянской интеллигенцией. Интеллигенция – это тонкий слой тех, кому приспичило спасать Россию от нее же самой. Дворянские интеллектуалы в медных тазиках. Таким был Радищев. Крупный чиновник таможенного комитета, богатый помещик. Не Пугачев, отнюдь! Долгие месяцы следствия, а ведь судили за самиздат… Почему Екатерина так поступила? Потому что Радищев написал: «Иду туда, где мне приятно, тому внимаю, что понятно, вещаю то, что мыслю я. Могу любить и быть любимым; творю добро, могу быть чтимым; закон мой – воля есть моя». Русское самодержавие немецкой принцессы и западный индивидуализм русского вольнодумца не совпали и сцепились. Та же история с масоном Новиковым: православие продиктовало заключение в крепость. То же самое и с крестьянами, подавшими прошения о выходе из крепостного состояния. Холопами удобно управлять, с ними только не хочется общаться. Потемкинская деревня могла стать настоящей. Не стала.
КЕСАРИ И ГАЛИЛЕЯНИН
Укрепившись на престоле, немного осмотревшись и заделав в имперских порядках самые большие дыры, новая династия российских монархов занялась тем, чем немецкие князья, австрийские монархи и прусские короли сроду не занимались: поиском смысла жизни. Видимо, русская почва уже во втором поколении (после позитивной и рациональной Екатерины Великой, совершенно чуждой рефлексии) заразила их не только самодержавным вирусом (что еще можно было понять при таких-то подданных, которые то кланялись в ножки, то просто в ножки монарху валились). Но ведь их посетила еще и другая наша зараза: мировая тоска, печаль, охота решать мировые вопросы. Это, кстати, ордынская традиция – решать мировые вопросы на чужих территориях. Откуда бы это у немецкой династии? Это не кровь, господа, это почва, а еще все над почвенниками смеялись.
Трудно найти источник компьютерного вируса, потому что слишком велика Сеть. Так и с рефлексией, настигшей в России «правительствующих» немцев. Не всех, конечно. У Николая I и Александра III никакой склонности к мировой печали не обнаружилось. А вот характер и поступки Павла I, которые объясняют чем угодно, кроме благоприобретенного идеализма, продиктованы были именно этими нетипичными для кесарей настроениями. А так странности Павла объясняют обычно по Фрейду: мать убила отца и отняла у сына престол. Здесь Павел выходит сплошным Гамлетом, только призрака не хватает, да и граф Пален за Горация не сойдет. Но русская история – это не только Шекспир, где все отступления от Великой хартии вольностей и трезвой и человечной английской традиции обязательно купируются каким-нибудь высоким лицом «в законе», обеспечивающим и возвещающим торжество добродетели. В «Гамлете» это Фортинбрас, в «Ромео и Джульетте» – князь, в «Макбете» злодея карает целая армия в виде Бирнанского леса, на Ричарда III тоже находится управа: будущий король, оплот униженных и оскорбленных, прибежище эмигрантов и диссидентов, наступающий с континента. Та же песня в «Короле Лире». Престол Лиру хочет вернуть муж Корделии, французский король. У Шекспира Зло торжествует временно, как пособие для горького урока и назидания. А потом драматург (и английская история) аккуратно берут это Зло двумя пальцами и сажают в банку до следующей пьесы.
В российской истории все не так. В нее намешаны и Салтыков-Щедрин, и Кафка, и Ионеско, и Чехов, и Достоевский. Так что Павел I – герой не Эсхила, хотя у него с Орестом много общего: и у него мать убила отца. Правда, у Екатерины был хороший вкус, и она Орловых на трон не посадила – в отличие от Клитемнестры, разделившей царскую власть с Эгисфом.
Павел I – герой не столько истории, сколько литературы. И уж конечно, это персонаж из Гоголя: какая-то помесь Манилова и Ноздрева, романтика и хама с сильным добавлением «Записок сумасшедшего». Римский император Калигула был очень на Павла похож: его тоже швыряло от великодушия самого чрезмерного до дикого насилия и извращенного злодейства.
Современникам лихо досталось от Павла, и эту его двойственность они и не заметили. А она была. Стабильный державник, император, душитель вольности, держиморда не стал бы встречаться с Костюшко, обреченным на пожизненную крепость, и тем более освобождать его. Но Павел, командор Мальтийского ордена, просто влюбился в храбрых, мятежных и несгибаемых поляков, готовых умереть за вольность. И не только пожалел Костюшко, но и приказал вернуть польским магнатам все земли, занятые российскими землевладельцами-колонизаторами, за что его российские лендлорды дружно и возненавидели.
У своих собственных подданных, кстати, Павел ценил гражданское мужество и нонконформизм гораздо меньше. В порыве великодушия он запретил занимать крестьян на барщине более трех дней в неделю. Что опять-таки лендлордовской любви ему не прибавило. При этом он закрыл границы, независимые типографии, сделал россиян опять «невыездными» и гонялся за там– и самиздатом. Российских подданных он отгонял от Европы хворостиной, а сам пытался стать пруссаком, замучив армию и доведя до отставки Суворова муштрой, плацпарадами и последними немецкими модами на мундиры, в которых и воевать-то было толком нельзя. При этом он только и думал, что о «военке» и «оборонке». Однако не в смысле охраны и защиты рубежей Отечества или других каких-нибудь полезных начинаний.
