Молчал и тот, тоже не в силах вымолвить ни слова.

— Рук только вот об тебя марать не хочу, — сказал он наконец и, схватив Петьку за шиворот, поставил его на ноги. — Шагай, супостат, — промолвил сурово. — Деревьям на тебя глядеть противно, вот что. Торопись в милицию. Мне ещё воротиться надо, телёнка забрать. Не один ты в лесу волк, кабы другие не проведали.

Петьку Максим сдал в милицию. С винтовкой. На телеге увезли лосиху, а лосёнка лесник на руках принёс домой.

— Корова есть, заместо кормилицы ему будет, — сказал он. — А там — поглядим.

Бабка Василиса, тогда ещё бабкой её никто не называл, приняла нежданного питомца сурово.

— Пользы-то с него, что с козла молока, — заворчала она. — Сюда, в уголок в сенцах клади. Не было заботы! Да не торопись ты, дай помягче подложу.

Двенадцатилетний Степан сияющими глазами смотрел то на лосёнка, то на отца. А тот украдкой, чтобы мать не видала, приложил палец к губам и помахал им остерегаючи: помалкивай, знай, дай самовару перекипеть!

Степан знал эту отцову примолвку и не удержался, усмехнулся. Ну и тотчас же за это поплатился.

— Тебе всё смешки, — напустилась на него мать. — Посмеёшься, как на этакую скотину молока не наберёшься! А вырастет — все окна рожищами повысадит да, гляди, и бока пропорет.

— Мам, да зачем ему окна рогами?.. — начал было Степан. Но отец дал ему в бок тычка: сказано — помалкивай.

Они и помалкивали, только исподтишка перемигивались. А лосёнок, досыта напоённый парным молоком, спокойно вытянул тонкие слабые ножки на мягком мешке. Он и не заметил, какая большая в его жизни случилась перемена.

— Вот так-то я Бурана, телёночком ещё, домой и принёс. А уж бабка твоя ворчала-ворчала, а потом ей Буран за родного сынка стал, — договорил лесник.

Анюта сидела за столом и, подпирая кулачками румяные щёчки, слушала внимательно, не сводя глаз с деда Максима. А он весело засмеялся и подвинул к самовару большую кружку со стёртой позолотой.

— Налей, бабка, ещё кружечку по этому случаю.

— И наливать тебе не стоит, греховодник, — заворчала бабка, но кружку всё-таки под самовар подставила и кран отвернула.

— «За родного сынка»… Скажет такое. А по правде… — Бабка Василиса приостановилась, лицо вдруг собралось в мелкие добрые морщинки, и на кран не смотрит, видно, вспоминает.

— А по правде… — задумчиво повторила она.

— Ой, бабушка, кран! Кран! — вскрикнула вдруг Анюта. — На стол льётся!

Бабка словно очнулась и проворно завернула кран.

— Ты что по правде сказать хотела, бабушка? — торопила девочка.

— Да это присказка такая, — улыбнулась бабка. — Разве ж я когда не по правде говорю? До чего же он занятный был, Буран-то! Сначала и на ножки не вставал, слабенький. А потом как пошёл расти. Да ласковый… Губами руку заберёт, а губы что бархат. Будто целует. Я по двору — он за мной. Я в кладовку — и туда лезет. На другое лето рожки выросли, сам что конь здоровый, а всё за мной да за дедом, ну никак не отстанет.

— А почему теперь отстал?

— Дело такое вышло, — вмешался дед. Он уже кончил чаёвничать и старательно набивал трубку.

— Приехал отец твой из города, из ученья, на лето отдохнуть. И вздумал Бурана объездить.

— Как объездить? — не поняла Анюта.

— В упряжке, значит, научить ходить, телегу возить. Я не позволил. Рано, говорю. Так он сам потихоньку в телегу его запряг, а на шею бубенцы пристроил, с музыкой прокатиться решил. И прокатился… Бубенцы как звякнули — Буран ровно ошалел: по двору заметался, Степана чуть не смял. А сам — в ворота да как пошёл по дороге в лес! — только бубенцы вдали прозвенели.

— Ой! — испугалась Анюта и всплеснула руками. — А дальше что, дедушка?

— А дальше как уж он телегу разбил да хомут с бубенцами с себя содрал, за что зацепился — не знаю, только счастье его в том. Не то совсем бы со страху ума лишился. Ну снял. И с тех пор одичал, к рукам никак не подходит, нашего дома сторонится. Вот как беднягу от двора отвадили.

— Я уж сама в лес ходила, — вздохнула бабка Василиса. — Солью манила. Смотрит сдалека, ровно сам грустит. И сейчас повеп нется, и нет его.

— Жа-алко, — протянула Анюта и погрустнела.

На другой день солнце ещё только поднялось над лесом, когда дверь лесного домика скрипнула и отворилась.

— Подмажь ей, мать, салом пяточки, — испуганно проговорил Максим. — Неровен час, Анюта проснётся, без неё никак не уйдёшь. А я в дальние кварталы наладился.

— Ты чего-то умнеть на старости лет начинаешь, — отозвалась бабка Василиса, стоя на крыльце. — Это чудо, сколько ты девчонку по лесу таскаешь, и всё тебе с рук сходит. Я сейчас! Петли салом подмажу, пускай спит спокойно.

Дверь осторожно затворилась. Утро было ясное и холодное, трава серебрилась от росы. Старик и жалел, что ушёл без внучки, и был доволен: в дальнем квартале на знакомой полянке особенно часто слышался рёв Бурана. Он узнал бы его голос из сотни. И встретиться с ним, когда около него храбро шагала Анюта, старику не хотелось. Правда, вот уже почти неделя, как Буран не откликается. Или уже надоело драться?

Максим поправил ружьё на плече, топор за поясом и зашагал быстрее.

Вот знакомая поляна.

— С толком выбрал, самое красивое место, — усмехнулся Максим. Осторожно раздвинув кусты, он выглянул и остановился в удивлении. Огромный лось неподвижно лежал посередине поляны. Нет, это не Буран — Буран стоит над ним, низко нагнув голову, касаясь рогами головы соперника. Не отходит. Не двигается, дышит тяжело, видно, как вздымаются бока. Он широко расставил передние ноги, и они, эти могучие ноги, дрожат, вот-вот готовы подогнуться.

Старик взмахнул руками и, не обращая внимания на ветки шиповника, хлеставшие его по лицу, выбежал на поляну.

— Буранушка, — проговорил он упавшим голосом. — Друг ты мой. Да что же это приключилось!

Ноги лося вздрогнули сильнее. Он попытался повернуться, но… не повернулся. Затем дёрнулся, стараясь поднять голову. Послышался глухой стук, точно кость стукнулась о кость, ещё и ещё. Лесник понял: в страшной схватке ветвистые рога врагов переплелись так прочно, что расцепиться, освободить друг друга им было невозможно.

Буран с большим усилием, не поднимая головы, попятился, сдвинул с места лежавшего лося. Тот зашевелился, попытался встать, но снова беспомощно растянулся на земле и закрыл глаза.

— Дело-то какое! — проговорил старик. — Слыхать слыхал, а видать…

Не договорив, он шагнул ближе, торопливо схватился за пояс и вытащил топор.

Буран, не поднимая головы, глухо, жалобно промычал. Гордый великан не выдержал: сдался, попросил помощи.

— Сейчас, сейчас, Буранушка. Ослобоню тебя, обоих ослобоню! Голос Максима приметно вздрагивал от волнения, но топором умелые руки действовали уверенно. Он нагнулся, примерился, размахнулся. Удар! Другой!

Буран, не поднимая головы, опять промычал. Теперь к жалобе примешивался страх.

Третий удар топора решил дело. Рог лежавшего лося свалился на землю и освободил рог Бурана. Лось грузно приподнялся. Опираясь на передние ноги, взбрыкнул задними. Шатаясь, повернулся и исчез в кустах.

— Знай, не дерись, — усмехнулся Максим. — Гуляй теперь, кривая голова, пока другой рог… — Но он не договорил. Буран медленно — затёкшая шея плохо слушалась — поднял голову, покачал ею, словно пробуя, действительно ли он свободен, и неожиданно резко повернулся к леснику. Дед Максим не шевелился. Как поступит лось? В первые секунды ещё можно было отскочить, сорвать с плеча ружьё.

Теперь поздно.

— Буранушка! — тихо позвал он.

Голова огромного лося возвышалась над неподвижным человеком.

Лось стоял тоже неподвижно, точно в раздумье. Но вдруг мутные глаза его загорелись недобрым светом, верхняя губа выпятилась, послышался угрожающий храп.

— Буран, — тихо, укоризненно проговорил лесник и протянул руку.

И тут… недобрый свет в глазах лося потух, прижатые уши поднялись. Он опять всхрапнул, но ласково, точно просил о чём-то. Рогатая голова склонилась, и мягкие бархатные губы дотронулись до протянутой руки.