— А если кто-нибудь поможет? — спросил Пилигрим. — Тогда у вас хватит смелости сбежать с ней?
Перуджа помолчал, затем спросил:
— На что вы намекаете, месье?
— Я с вами согласен, — ответил Пилигрим. — Я согласен, что ее место в Италии. Во Флоренции. Мне понравилось то, что вы сказали о рождении картин. Это абсолютно справедливо. Все шедевры рождаются. Их мать — это страна и ее культура, а отец — художник, скульптор, композитор или писатель.
— Я не смог бы так выразиться, — улыбнулся Перуджа, — но я тоже так думаю.
На том и порешили.
В два часа дня охранник Верронье снова пошел в туалет на перекур.
Перуджа отвинтил картину от стены.
Пилигрим вынул ее из рамы и отдал итальянцу холст, сунув его в папку.
Из зала Карре они разошлись поодиночке. Форстер бросил на лестничной клетке раму и стекло. Все трое вышли из Лувра в двадцать минут третьего.
Пилигрим дал Перудже пятьсот франков и пожелал счастливого пути.
Никто из них не оглянулся на прощание. Пилигрим с Форстером пошли к «рено» и положили корзинку, складное кресло и коробку с карандашами на заднее сиденье, рядом с канистрой. Пилигрим, сияя от восторга, кинул на корзинку плащ и сказал:
— В четыре часа мы уедем из Парижа. Но сначала отпразднуем это дело. Поехали в «Сиреневый сад» пить шампанское!
Когда они высхали на Луврскую набережную, Пилигрим проводил взглядом крохотную фигурку Винченцо Перуджи, шагавшего по улице Пон-Неф и, казалось, сгибавшегося под тяжестью папки с драгоценным грузом, зажатой под мышкой.
«Она свободна, — подумал Пилигрим. — Я свободен. Мы свободны».
Свершилось!
Теперь его ждала новая цель. Шартр.
7
Американский писатель и историк Генри Адамс, прочитав в 1910 году монографию Пилигрима о Леонардо «Сфумато — туманная вуаль», послал англичанину свою собственную книгу «Гора Сен-Мишель и Шартрский собор», изданную в 1904 году. После этого они стапи переписываться, хотя так и не встретились лично. (Семь писем Пилигрима хранятся в архиве Адамса в Массачусетском историческом обществе.)
Любовь Адамса к Шартрскому собору заинтересовала Пилигрима, смутно помнившего о своей работе над витражами, однако он ничего не написал об этом американскому знакомому. Пилигрим просто похвалил его книгу, и все. Адамс, в свою очередь, считал, что его связывают с «заокеанским другом», как он называл Пилигрима, особые узы. Его поразило сходство в восприятии той эпохи, которую Адамс называл «последним веком постижения, до вмешательства разума». Прочитав монографию Пилигрима, Адамс убедился в том, что правильно трактует прошлое. Американский историк никогда не расспрашивал Пилигрима, откуда тот так хорошо знает жизнь давно ушедших столетий. Он просто поверил ему как выдающемуся знатоку истории и искусствоведу.
«Голос мистера Пилигрима, — отметил Адамс в своем дневнике, — уникален и переполняет меня восторгом, поскольку, как и я сам, он отбросил пелену учености и рассудка, мешающую исследователю видеть прошлое не таким, как ему бы хотелось, а таким, каким оно было на самом деле».
Пилигрим тоже сделал записи в дневнике, касающиеся трактата Адамса о двенадцатом веке. Записи представляли собой краткий перечень попаданий и промахов. О последних он в своих письмах никогда не упоминал. «В общем, — написал в заключение Пилигрим, — он понял все верно».
Но исследования прошлого больше не привлекали Пилигрима. Он встал на путь «неприятия», как он записал в блокноте, который дал ему Форстер. «Давайте отвернемся от несостоятельных амбиций рода человеческого и посмотрим правде в лицо. Тогда мы увидим, как низко мы пали!»
Успех эскапады с Джокондой так вдохновил Пилигрима, что, направляясь на юго-запад по новой дороге между Парижем и Шартром, он запел:
Прекрасный мечтатель, проснись во мне,
Мы будем со звездами наедине…
(«Прекрасный мечтатель» — песня американского автора Стивена Форстера (1826–1864))
«Дай-то Бог, — робко подумал Форстер, — чтобы шампанское, которое мистер Пилигрим выпил сегодня, помогло ему наконец заснуть».
Возможно. Но только не в машине.
— Посмотри, как тонет солнечный корабль, — говорил Пилигрим Форстеру, который вел машину в своих громадных очках. — Взгляни на птиц, что летают в небе, и на деревья, деревья, деревья…
«У него приступ поэтического вдохновения, — решил Форстер. — Полет фантазии, так сказать».
— Мы направляемся в Шартрский собор, Форстер, — неожиданно сказал Пилигрим. — Самое грандиозное, величественное и священное из всех сооружений христианства. Он ждет нас — и ни о чем не подозревает. Самый большой пожар случился там в 1194 году. Семьсот восемнадцать лет назад. Семьсот восемнадцать лет! Она знает, что мы едем. Ты слышишь? Она знает! Мы были там раньше. Она почует запах моих подошв. Вспомнит прикосновение моих пальцев. Она поймет, что я вернулся. Она меня вспомнит.
Форстер поднял воротник пыльника повыше. Солнце светило прямо в глаза, и он дал себе обещание, что купит очки потемнее. «Что мы будем есть на ужин? — думал он. — И где заночуем?»
— Американец мистер Генри Aдaмc написал о Шартрском соборе, что у того бывают разные настроения. И добавил, что порой он бывает мрачным и даже суровым. — Пилигрим тихонько рассмеялся. — Интересно, какое у нашей дамы настроение сегодня? Наверное, она полна предчувствий.
Перед ними огнем горел закат, дрожа в тумане и испарениях, поднимавшихся с земли. Казалось, небо лизали пламенеющие языки.
Ужасныс пожары, — протянул Пилигрим. — Говорят, всего их было три. Один из них случился на моей памяти
«О Боже! — подумал Форстер. — Опять эти воображаемые жизни…»
Такое уже случалось прежде, в саду на улице Чейни-Уок когда, по выражению миссис Матсон, у хозяина ехала крыша. Он то бил тростью по веткам в полной уверенности, что через забор лезут сарацины, то залезал в тачку, утверждая, что это повозка, в которой его везут на гильотину, то хватал своего пса Агамемнона в охапку и умолял не выдавать его Клитемнестре. Трудные мгновения, что и говорить, но они их пережили. А теперь он собирался разрушить Шартрский собор.
Что ж…
Они украли и отдали «Мону Лизу». Тоже неплохая фантазия. Форстер даже усомнился на миг, что это не сон. Неужели они действительно ее увели?
Да. Это было на самом деле. И сейчас она где-то в Париже — скорее всего спрятана под кроватью.
А они едут в Шартр.
— Мы не станем там задерживаться, — сказал ему Пилигрим. — Зарегистрируемся в гостинице, а в четыре утра уже уедем.
Он решил остановиться в отеле «Du Реlеrin» («Пилигрим», фр.). Пока они туда доехали, настроение у Пилигрима сильно упало. Он даже забыл сказать Форстеру, что они будут жить в гостинице «Пилигрим». Там была малюсенькая столовая, и они поужинали, хотя без особого удовольствия. Рагу было мерзкое, вино еще хуже. В номер удалились в отвратительном расположении духа, одцако лишь Пилигрим позволил себе разрядиться. Он швырнул свои ботинки в стену и закатил обличительную речь против поездок в автомобиле минут этак на двадцать, после чего пошел в туалет, жалуясь на запор. В одиннадцать вечера Пилигрим улегся спать прямо в одежде и велел, чтобы его разбудили ровно в два часа ночи.
8
Во вторник, второго июля, в четыре часа утра, Пилигрим с Форстером вышли из вестибюля гостиницы с чемоданами в руках и направились к «рено», припаркованному на конющенном дворе.
Со времен появления автомобилей на таких дворах стоял густой запах конского навоза, смешанный с запахом масла и бензина. Кроме того, в воздухе витали ароматы сена и угля. Пилигрим остановился на минутку, с удовольствием вдыхая эту пряную смесь. Несколько часов сна вернули ему доброе расположение духа.
«Пилигримы во времени, — думал он. — Сколько же их тут перебывало за эти годы! И все они останавливались в гостинице «DuPelerin», зная, что в конце путешсствия их ждет величественный собор со шпилями, витражами и христианскими реликвиями. Семьсот лет паломничества — семьсот лет пилигримов. И я, последний пилигрим, который сотрет Шартрский собор с лица земли. Чтобы понять, чтоБог умер, нам нужны Доказательства. Habeas Corpus (Распоряжение о предоставлении арестованного о суд, лат.). Руины собора, посвященного Иисусу Христу, докажут нам, что Христа нет и что все его евангелисты были лжецами. Именно там впервые погибло искусство».
