Наконец в густеющих сумерках я увидел впереди мерцание огней. Когда я подошел ближе, то оказалось, что это последние лучи заката играют на поверхности вод. Миновав просторный луг, где паслись коровы, я попал на околицу крошечной деревушки, стоявшей на берегу озера у самой воды. Дома там все были на сваях, и некоторые стояли прямо в озере; к ним вели длинные причалы, к которым было привязано множество лодок. Я не очень хорошо все это разглядел, уж больно устал и очень хотел есть. Меня манило к себе мерцание ласкового желтоватого света в окошке одного из домов; этот свет в сумерках показался мне просто прекрасным. Я подошел к этому дому, взобрался по деревянной лесенке на узкое крылечко и заглянул в открытую дверь. Больше всего это было похоже на гостиницу или пивную. Я увидел перед собой просторную комнату без окон, с низеньким прилавком или буфетной стойкой, но совсем без мебели. Четверо или пятеро мужчин сидели прямо на ковре, которым был застлан пол, и держали в руках маленькие глиняные чашечки. Все они одновременно посмотрели на меня и тут же отвели глаза – видимо, сочли, что неприлично так пялиться на незнакомого человека.

– Ну, входи, парень, входи, – пригласил меня один из них. Все они были темнокожие, довольно хрупкого сложения и невысокие. А когда женщина за прилавком обернулась, мне показалось, что передо мной старая Гамми: те же пронзительные темные глаза, тот же орлиный нос…

– Ты откуда пришел-то? – спросила меня женщина.

– Из леса. – От волнения я говорил каким-то хриплым шепотом. Воцарилась полная тишина, и я пояснил: – Я ищу свой народ.

– Ну и кого же ты своим народом называешь? – усмехнулась женщина и снова махнула мне рукой. – Да входи же! – Я продвинулся чуть дальше от порога, думая, что выгляжу наверняка не лучше бродячего пса. Женщина что-то шлепнула на тарелку и подтолкнула тарелку ко мне.

– У меня денег нет, – тихо сказал я.

– Ешь! – сердито буркнула она. Я взял тарелку и сел с ней на скамейку у очага, только огонь в этом очаге не горел. На вкус еда напоминала что-то вроде холодной рыбной запеканки или рыбного пирога, но как следует разобраться я не успел: довольно большой кусок этого кушанья почти мгновенно исчез у меня во рту.

– Так кого все-таки ты своим народом-то называешь? – снова спросила меня женщина.

– Не знаю.

– Тогда довольно трудно будет твоих сородичей найти, – заметил один из мужчин. И все они посмотрели на меня, но не в упор и без враждебности; просто на жизненном пути им попалось нечто новое, и они украдкой, осторожно его изучали. Впрочем, мгновенное исчезновение куска запеканки вызвало среди них легкое оживление.

– Ты здешний? – спросил меня второй мужчина, потирая лысину.

– Не знаю. Нас украли – меня и мою сестру. Охотники за рабами из Этры. Этра ведь к югу отсюда, да?

– Когда это случилось? – вдруг довольно резким тоном спросила меня хозяйка.

– Четырнадцать или пятнадцать лет назад.

– Так он, должно быть, беглый раб? – с некоторой тревогой шепнул на ухо своему соседу самый старый из мужчин.

– Значит, ты тогда совсем малышом был, – сказала хозяйка. Она налила что-то в глиняную чашку, подала ее мне и спросила: – А как тебя звали?

– Гэвир. А мою сестру – Сэлло.

– И все? Ты только имена и помнишь?

Я кивнул.

– А как ты в лесу-то очутился? – дружелюбно спросил меня лысый, хотя это был, безусловно, непростой вопрос, и он все отлично понимал.

Я немного поколебался и сказал:

– Я заблудился.

К моему удивлению, этот ответ их вполне удовлетворил, во всяком случае пока. Я выпил молоко, предложенное мне этой доброй женщиной, и оно показалось мне сладким, как мед.

– Может, ты еще какие-то имена помнишь? – спросила женщина.

Я покачал головой:

– Мне ведь всего год или два было.

– А твоей сестре?

– Она была года на два постарше.

– И она сейчас рабыня в Этре? – Слово «Этра» хозяйка произносила как «Эттера».

– Она умерла. – Я смотрел прямо на них; их темнокожие лица казались мне встревоженными и исполненными сочувствия. – Ее убили. Потому я и убежал.

– Ага… – промолвил лысый. – Ну что ж… И давно это было?

– Два года назад.

Он покивал, потом переглянулся с приятелями.

– Эй, Биа, дай-ка парню что-нибудь получше этой коровьей мочи! – потребовал самый старый из них; у него была беззубая улыбка, а вид несколько простоватый. – Налей ему пива, я угощаю.

– Ему молоко нужно, – возразила хозяйка, снова наливая мне полную чашку. – Если его пивом напоить, он тут же носом в пол уткнется.

– Спасибо, ма-йо, – сказал я и с благодарностью выпил молоко.

Похоже, столь почтительное обращение ее рассмешило.

– Говоришь, как горожанин, а по виду настоящий рас-сиу, – заметила она.

– Значит, полагаешь, они пока на твой след не вышли? – спросил лысый. – Я твоих городских хозяев в виду имею.

– Они, наверное, думают, что я утонул, – сказал я.

Он кивнул.

Усталость и то, что я наконец немного утолил терзавший меня голод, а также деликатная доброжелательность этих людей, принимавших меня, пусть и осторожно, таким, какой я есть, и еще, наверное, мои собственные слова о том, что Сэлло была убита, – все это так подействовало на меня, что я чуть не расплакался. Едва сдерживая слезы, я смотрел на черные угли в очаге, словно там горел живой огонь, и тщетно пытался скрыть охватившую меня слабость.

– Выглядит как южанин, – услышал я шепот одного из мужчин, а второй сказал:

– Я знавал некую Сэлло Эво Данаха, давно, еще на Журавлиных Равнинах.

– Гэвир и Сэлло – это имена сидою, – сказал лысый. – Все, Биа, спасибо тебе, а я спать пошел. Завтра еще до рассвета выйду, так что ты заверни там что-нибудь перекусить, ладно? А ты, Гэвир, если хочешь, можешь завтра со мной пойти. На юг.

Вскоре Биа и меня отправила наверх, в общую спальню. Я постелил свое старое одеяло на какую-то лежанку, лег и тут же провалился в сон, точно камень в черную воду.

Было еще совсем темно, когда лысый разбудил меня, тряхнув за плечо.

– Идешь? – только и спросил он. Я моментально вскочил, схватил свои пожитки и последовал за ним. Я понятия не имел, куда он направляется, зачем и на чем, знал только, что на юг и мне предложено к нему присоединиться.

Внизу горел маленький масляный светильник. Хозяйка, как мне показалось простоявшая за своей стойкой всю ночь, вручила лысому большой пакет, но не из бумаги, а из чего-то, странным образом похожего на промасленный шелк, затем приняла от него бронзовый четвертак и сказала:

– Да хранит тебя Me, Аммеда.

– Да будет так, – откликнулся он и нырнул во тьму. Я последовал за ним. Мы спустились к воде, где у причала была привязана лодка, показавшаяся мне просто огромной. Аммеда отвязал веревку и шагнул в лодку так уверенно, словно всего лишь спустился еще на одну ступеньку, идя по лестнице. Я, разумеется, вел себя куда более осторожно, однако тоже поспешно влез в лодку, которая уже отплывала от причала, и скорчился на корме. Аммеда все ходил туда-сюда мимо меня, совершая во тьме какие-то загадочные действия. Золотистое сияние, исходившее из распахнутой двери гостиницы, виднелось над черной водой уже где-то далеко позади и постепенно становилось слабее света звезд, отражавшихся в озере. Мой спутник поднял парус на невысокой мачте, укрепленной в центре лодки, этот небольшой парус тут же поймал легкий попутный ветерок, и мы уверенно поплыли вперед. Я постепенно начинал привыкать к тому, что и во время плавания по лодке, оказывается, можно передвигаться, даже ходить, и к тому времени, как небо несколько посветлело, я уже мог довольно неплохо делать это, но, разумеется, только держась за что-нибудь руками. Лодка была длинная, с невысокими бортами и палубой, окруженной низенькими канатными поручнями; а под этой палубой, занимая почти всю центральную часть лодки, я обнаружил нечто вроде низенькой комнаты.

– Так ты и живешь в лодке? – спросил я Аммеду, который уселся на корме у руля и смотрел поверх вод на разгоравшуюся в небе зарю.