В спешке я почти не обращал внимания на облик станций, они казались незнакомыми и знакомыми одновременно, похожими на известные станции московского метро и все-таки другими. Они все слились для меня в одну. Низкие арки проплывали надо мной, раздутые бронзовые ноздри памятников, орденоносные бюсты в нишах. Трудноразличимые мозаики тускло блестели над головой, барельефы перерастали в горельефы, каменные фрукты не помещались в вазах и переваливались через край, выдавливаясь из плоскости мраморных стен. Стройные коринфские колонны чередовались с короткими и толстыми романскими, увенчанными веерными капителями с барочным орнаментом из плодов и листьев. Вдоль нервюрного готического свода, украшенного псевдорусскими кренделями, шел классический фриз. Стрельчатая аркада переходила в полуциркульную, сквозь которую в конце зала был виден массивный памятник Тиберию или Домициану в плащ-палатке и с автоматом

Калашникова. На одной из станций надо мной, пересекая пространство под потолком, пролетела птица, и, поглядев ей вслед, я обнаружил – казавшееся мне тесным пространство на самом деле так огромно, что птица пропала из виду раньше, чем достигла противоположного конца зала.

Последний вагон. Я вошел в него, но перед тем, как двери закрылись, высунул голову и, убедившись, что мои преследователи уже сели, выскочил назад. Поезд тронулся, увозя Гурия, кривоносого и стриженого, и я остался на перроне один.

Находиться здесь совсем одному было так странно, что я поспешил к эскалатору, не оборачиваясь на огромный пустой зал за спиной.

Эскалатор поднимал меня к медленно вырастающей в размерах пятиконечной звезде под куполом со вписанными в нее в круге серпом и молотом. По привычке я еще чувствовал погоню за спиной, но, оглядываясь, убеждался, что весь длинный эскалатор позади меня пуст, если не считать нескольких крохотных неразличимых фигурок в самом низу. Офицер на проходной проводил меня длинным взглядом. От радости я едва удержался, чтобы, минуя его, не взять под козырек.

На улице еще светило вечернее октябрьское солнце, неровный шум машин доносился от проспекта Мира. Мимо меня, переговариваясь, шли люди, обыкновенные и ничем не примечательные, а главное, в отличие о тех, которых я оставил внизу, никак на меня не реагирующие, – для них я тоже был ничем не примечателен и обыкновенен. Я обрадовался и пошел с ними.

Теперь я лучше, чем когда-либо, понимал всегдашнее желание

Некрича затеряться среди людей, смешаться с ними, раствориться в толпе. Меня радовало, что народу кругом становилось все больше.

Мне было все равно, куда идти, лишь бы рядом со мной были люди, с которыми я чувствовал себя в сравнительной безопасности. Я бы хотел, чтобы толпа стала еще гуще, чтобы мы все сжались плечом к плечу. Разные люди двигались вокруг меня в быстро наступающих сумерках в одном направлении, точно их всех гнал в спину общий ветер, старые и молодые, мужчины, женщины, подростки. Шли, обнявшись, пары, иногда замедляя шаг, чтобы поцеловаться на ходу, шли с детьми, шли с сумками и авоськами, словно только из магазина, шли не торопясь, но и не медленно, в одиночку и компаниями, без сомнения, зная цель движения, но все же как будто гуляя. У торгующих спиртным ларьков выстраивались очереди, покупатели набирали водки или пива и спешили догнать своих. Несколько совсем пьяных с болтающимися головами, выкрикивая невнятное, продвигались зигзагами в ту же сторону, что и остальные, влекомые единым течением толпы. Группы молодых парней обгоняли других, некоторые несли железные щиты, другие – штыри арматуры, промелькнул подросток с топором и еще один с куском водосточной трубы. Несколько битком набитых автобусов обогнало нас, на них развевались темные в сумерках флаги. Затем мимо проехали бронетранспортеры с сидящими на броне солдатами, и бравый пенсионер прокричал им: "Смотрите не стреляйте в народ! "

Когда уже почти стемнело, мы, миновав останкинскую башню, вышли на площадь перед телецентром. Она была вся заполнена людьми, шатающимися в полутьме с места на место, переминающимися с ноги на ногу, не зная, что теперь делать и куда идти дальше. С заходом солнца стало прохладно. Потирающий руки, чтобы согреться, старик в коротком пиджаке сложил их рупором и что было сил закричал: "Ельцина под суд! " – потом огляделся кругом.

Один за другим подъезжали грузовики, из них выпрыгивали люди в камуфляже с автоматами. Кто-то сильно ударил меня сзади по плечу, я обернулся, ожидая самого худшего. Это был Коля с пьяной косой улыбкой, явно довольный тем, что меня встретил:

– И ты тут?! Деньги есть? Пошли шампанского купим!

– Купим, если ты мне скажешь, что здесь происходит.

– Ты что, с луны свалился?! Революция победила, наши взяли власть! Теперь все, свобода, Ельцину конец! Мусора по всему городу попрятались, как крысы! Я вот это своими руками у одного отнял!

Он показал мне резиновую милицейскую дубинку.

– Все войска на нашей стороне, дивизия Дзержинского перешла к

Руцкому, мэрия взята! Я сейчас любому менту, если он мне на глаза попадется, могу в рожу плюнуть, и он только утрется, ничего мне не сделает. Потому что свобода! Ты хоть понимаешь, что это значит – свобода?! Нет, тому, кто не сидел, этого никогда не понять!

Колю распирало, его потное лицо сияло, от избытка чувств он обнял меня и потряс за плечи.

– Ты Толю с Некричем не видел? – спросил он.

– Они что, тоже здесь?

– Конечно, здесь! Весь народ здесь! Сейчас возьмем эфир и на всю страну скажем, что наша власть пришла!

Мы отправились искать Некрича и Толю, обходя группы ряженых казаков в портупеях и фуражках с кокардами, людей в касках и без, с автоматами, прутьями, железными щитами. Старик в коротком пиджаке, привстав на носки и вытягивая худую шею так, что едва не рвались тонкие старческие сухожилия, закричал в рупор ладоней: "Долой жидов Лужкова! " Человек пятнадцать от избытка энтузиазма, или чтобы согреться, или попросту спьяну толкали незаводящуюся поливальную машину. Толю я увидел напротив низкого темного здания технического центра. Одной рукой он держал бутылку шампанского, отхлебывая прямо из горла, другой обнимал за плечи Некрича. Андрей, выглядевший рядом с ним еще более щуплым, чем был на самом деле, несмотря на заметную перекошенность в лице, время от времени решительно забирал бутылку у Толи и сам к ней прикладывался.

– А ведь мы его пришить должны! – сказал мне Толя, крепче прижимая к себе понимающе улыбнувшегося Некрича. – Слышишь, ты,

– повернулся он к Андрею, – если бы не такой день, мы бы тебя уже загасили. Но в праздник не хочется о тебя руки марать.

Революцию нужно делать чистыми руками!

А тебя мы судить будем, а не просто так. Новым нашим судом, по нашему закону!

Некрич как будто даже с воодушевлением соглашался с тем, что говорилось, всем своим поведением выражая полную готовность предстать перед судом, раз он новый, революционный.

– Я знал, что ты тоже придешь! – сказал он, протягивая мне бутылку.

– Ты-то как здесь очутился?

– Я? Я с народом! – Он поглядел на Колю и Толю. – Да здравствует русский бунт! Счастлив, кто посетил сей мир в его минуты роковые!

– Ты что, тоже считаешь, что это революция?

– Конечно! Я же тебя предупреждал! Я же говорил, что со дня на день!

И вот этот день настал. Музыка прорвалась! Слушайте музыку революции!

Он говорил что-то еще, но больше я не разобрал, потому что подросток с магнитофоном под мышкой врубил звук на полную мощность, и из динамика понеслось, заглушая все вокруг: "Мои мысли – мои скакуны… Эскадрон моих мыслей шальных… " Девка в короткой юбке с плоским лицом продавщицы продмага стала, закусив губу, рьяно танцевать на своих длинных скучных ногах, сильно мотая из стороны в сторону копной волос. Скоро парня заставили убавить громкость, чтобы услышать, что кричит в мегафон в направлении телецентра окруженный автоматчиками седой военный в бронежилете.

– Крысы, выходите! – доносился его голос с грузовика. – Вы окружены превосходящими силами противника. Ельцин вас предал!