Уставшей троице не хотелось тащить избитого через весь поселок, не терпелось залить душу водкой. Сторож местного ресторана мог выдать

Вадиму в долг по “ночной” цене хоть ящик.

Страшный слух по всему райцентру: убили!.. в кустах нашли!..

Отрезвевшая перепуганная троица пробралась тропинками в сарай

Стрижа, где тот ночевал летом.

Поначалу накинулись друг на друга:

“Ты его под дых с носка!..”

“А ты в ему в лицо подошвой…”

“Неужели он все-таки умер?..”

“Что же теперь делать?..”

“Ша, пацаны, умолкли!..”

Бледные лица, дрожащие ладони. Поглядывали то на Стрижа, то на Вадима.

Стриж молчал. Ему расхотелось изображать из себя уголовного

“авторитета”.

“Зачем мне ваша мокруха? – Стриж с трудом выдавливал слова, чувствуя себя со всех сторон липким, влажным, духовитым. – Говорил вам: хватит бить! А вы будто с цепи сорвались!”.

Он с трудом сдерживал злость.

“Думай, Стриж, думай! – произнес Вадим тихо, но отчетливо. – Ты ведь первым ударил, значит, ты и затеял драку. Кроме того, все видели, как ты выводил парня на улицу. Тебе и придется за все отвечать”.

“Почему же я? Это вы, звери советские, забили парня насмерть ногами.

Я отвесил ему всего лишь пощечину”.

“Вот тебе и пощечина… Думай, Стриж, думай!.. Мы тебя т а м не забудем. За решеткой будешь жить как король. И дадут тебе мало – адвоката московского наймем, наши паханы-родители денег не пожалеют”.

“Зачем это мне?”

“Объясняю: от статьи тебе не отвертеться. Кроме того, ты уже бывал т а м, Стриж!.. Где твоя финка?”

Стриж снял брюки с гвоздя, вбитого в стену, начал шарить по карманам. Финки не было.

“У настоящих корефанов давно стволы, а он все “перышком” поигрывает…”

“Ладно, я подумаю… – Стриж закрыл глаза. – А сейчас уходите отсюда!”

Ближе к полудню пришел участковый Гладкий, крепко взял Стрижа за руку: пойдем!

“Я ведь тебя предупреждала, что доиграешься!” – причитала мать.

Участковый дернул его за рукав и повел сажать в кутузку.

Вадим даже не потрудился смыть пятна крови с заостренных носов модных туфель – их в то время называли “лодочками”. Прохор

Самсонович видел из окна своей комнаты, как сын выносит запятнанную одежду во двор, заворачивает в нее кирпич, обвязывает шпагатом и топит в бочке с дождевой водой.

“Конспиратор, понимаешь! – выругался мысленно Первый. – Что же он на сей раз натворил?”

Утром в его рабочий кабинет пришел начальник милиции Шкарин и доложил об убийстве десятиклассника. Убийца уже арестован – известный хулиган Стрижов.

Вечером того же дня Прохор Самсонович, войдя в дом, хлестнул Вадима ремнем, но стиляга даже не вскрикнул. Допросил его. Вадим отнекивался: пьянствовал, дескать, ничего не знаю. У него алиби – он был в ресторане соседнего городка, ездил туда на мотоцикле, его видела официантка Люся.

“Какая еще, понимаешь, Люся? – рассвирепел отец, и принялся лупцевать стилягу ремнем вдоль и поперек. – Я тебе покажу Люсю!”

В последующие дни Первый старался не обращать внимания на досадные слухи, будоражащие поселок.

В районе росли надои и привесы, повышалось плодородие полей, впервые в области по личной инициативе Прохора Самсоновича был проведен семинар по внедрению широкозахватных агрегатов. Механизаторы и агрономы ворчали – как в нашей местности применять широкозахватные агрегаты, если кругом холмы да овраги? Областное начальство опыт одобрило, но внедрять его не спешило. Пока шло следствие, Первый вел себя так, будто ничего не знает: собирал совещания, стучал кулаком по столу, требуя нужных результатов, словно бы не замечая позора, творящегося за его спиной.

Однажды во время проведения райпартхозактива с ним случилось что-то вроде истерики: он встал из-за стола, выкрикнул в зал несколько матерных, ни к кому конкретно не обращенных фраз, погрозил вдаль кулаком.

Партийно-хозяйственный актив оцепенел.

Наваждение не отступало, и Первый закричал тонким голосом, стаскивая со стола президиума зеленую, в чернильных пятнышках скатерть, – с грохотом свалился на пол графин и, расплескивая воду, со стуком покатился по доскам.

“Да отстаньте вы от меня со своими надоями и привесами! Что вы ко мне привязались? Какое мне дело до перевыполнения плана?”

На трибуне в этот момент находился очередной выступающий, сказавший в адрес районного руководства много лестных слов. Оратор очень перепугался, хотя его слова имели к выходке Первого лишь косвенное отношение.

Люди, сидящие в зале, думали об одном и том же.

В следующий миг Прохор Самсонович взял себя в руки.

“Никто не знает, как мне тяжело! – думал он, глядя на расплывающиеся перед глазами лица. Опирался ладонями о мокрый стол, стараясь сфокусировать взгляд. Кто-то из присутствующих товарищей осторожно поднял графин, поставил его на стол. – В зале, и даже в президиуме, нет ни одного человека, которому я мог бы по-дружески все рассказать. Что же это за социализм мы такой построили, если комсомольцы убивают друг друга просто так, если суд творится неправедный, если каждый человек живет сам по себе?”

Сделав глубокий вздох, Первый призвал собравшихся к спокойствию, после чего партийно-хозяйственный актив продолжил работу.

Прохор Самсонович взял графин и, прямо из горлышка, допил остатки теплой воды, успокоительно промчавшейся по пересохшему горлу.

Поставил графин на место, кашлянул в кулак, велел выступающим соблюдать регламент.

Шагая домой после совещания, Прохор Самсонович замечал, что встречные люди почему-то отводят от него глаза.

Жаркое, без единой тучки небо, палящее солнце. Бесхозяйственность в руководстве, засуха в душах. Ненависть разрывала провинцию на куски, пузырилась гроздьями опухолей на человеческих лицах.

Разбирательство по убийству десятиклассника проходило через пень-колоду. Первому старались об этом деле не напоминать.

Но уже тогда сердитые старушки грозили ему вслед закорюченными пальцами: девку задавил, а всю вину свалил на несчастного Костю.

Сынок-бандит школьника ухандокал, и всё-то/им/// сходит с рук!

Прохор Самсонович позвонил прокурору и потребовал, чтобы тот быстрее заканчивал “эту волынку”. А сам думал: надо шалопая в институт устраивать, чтобы не болтался в райцентре и не портил отцовский авторитет.

Оформлялись следственные документы, не за горами был суд.

Блудливо-виноватая физиономия стиляги маячила дома. Домработница

Глафира жаловалась: Вадимчик ворует вашу водку, весь ящик изничтожил, и наливка из подвала куда-то делась…

Вадим перестал ходить в кино, на танцы, слушал без конца своих

“Путников”. В то же лето “золотая” троица обзавелась мотоциклами – модными “Явами” и “Чезетами”. Гоняли в лес, на речку, в соседний городок, кутили в компании девушек.

С отцом Вадим был предельно вежлив, старался не попадаться ему на глаза. До сего дня не желавший слышать об учебе, он сам теперь хотел скорее поступить хоть в какой-нибудь московский институт. Торопил

Прохора Самсоновича: давай, батя, действуй! Надоел мне ваш глупый поселок!

Исчезла вдруг из комода зарплата Первого, из которой не успели потратить ни копейки. Прохор Самсонович наорал на стилягу, а тот знай себе, ухмыляется: ничего, дескать, не знаю. Сам трезвый, значит, деньги пошли на какое-нибудь “дело”. Он ведь намекал, что надо будет откупаться… Кроме того, Вадим попросил отца снять еще четыреста рублей с книжки. Дескать, надо передать матери Стрижа на лечение. Отец тут же выполнил его просьбу.

По слухам, – и откуда люди всё знают? – тысяча двести рублей, которые собрали три приятеля, чтобы передать матери Стрижа, до нее так и не дошли, потому что собранную сумму вызвался передать именно стиляга. Прохор Самсонович стал замечать в комнате Вадима дорогие вещи – магнитофон “Яуза”, фотоаппарат “Киев”, и рябиновую настойку у матери перестал воровать – от парня разило армянским коньяком и дорогими сигаретами.