На околице выл ветер, снова больно били в лицо дождинки, острые, как зерна ржи…

Мы постояли, шатаясь, и опустились на мокрый бурьян и лопухи возле дороги.

Отец что-то промычал и затих, он спал мертвым сном…

Как рассказать про наше возвращение? На старом "ЗИСе", а потом снова на "ГАЗ-51"… Только машина другая и водитель другой: половина лица малинового цвета, словно обваренная, и зубы стальные. Он ни о чем не спрашивал, сразу понял – человеку плохо. От денег отказался… Одно сказал на прощание:

– Пусть отоспится… потом горячего борща ему.

Так я и сделал, когда мы добрались до дому. А когда на следующий день отец пришел в себя и был в состоянии говорить, он словно не замечал меня. Играя желваками (будто у него там, за щеками, пельмени), делал вид, что читает книгу. Причем схватил с полки первую попавшуюся, моих школьных времен томик – роман про Спартака…

И вот через многие годы я снова на нашей родине. Только отца уже нет в живых…

Выйдя из маленькой местной столицы, побрел вверх, через холмы и красный бор. И зачем мне грузовик, если много катится в нужную мне сторону по асфальтовому шоссе легковых машин. Новые времена! Тут и

"Жигули", и "хонды". Поднимаю руку, да только ни одна не останавливается. Наверное, боятся – что за странный человек маячит на обочине дороги, в лесу, не с ножом ли, не с пистолетом ли? Хоть и седой, да одет весьма небрежно, как бы для рыбалки, но без удилища…

Наконец одна желтая "четверка" затормозила. Смуглый парень, загорел за лето, как индус, а может быть, и в самом деле индус или перс…

Нет, татарин.

– Куда тебе, дед?

– Да до Старой Михайловки.

– Поехали! Я как раз через нее.

– А что, разве мост уже построили? – выказал я некое знание местных проблем.

– Да нет, берегом проскочу до Александровки, а там перееду.

– Вы же крюк делаете?

– Но тебе же надо в Михайловку? – А сам всматривается в лицо, смеется.

Интересный человек. Может, знает меня? Да нет, он моложе лет на двадцать. Просто добрый паренек. А обращается на "ты" не из хамства

– я для него уже нечто вроде лугов или солнца, представитель вечности.

И вот я в нашем селе. Асфальт оборвался за три километра, хорошая дорога увильнула в строну. Я прошел по засохшим глиняным горбам бывшей улицы Ворошилова до бывшей почты (здесь теперь яма, из которой прет к синему небу бархатная богатая крапива), но той деревянной скамейки, на которой мы сидели когда-то с отцом, уже нет.

Зато много вокруг свежеструганых сосновых бревен, на одно из которых я бросил газету и сел. Несет бензином от работающей бензопилы, а когда синий дым уползает в сторону, сладко пахнет расплавившейся на солнце смолой. Во дворе рабочие кладут дом.

– Бог в помощь! – крикнул я.

– Спасибо, – ответил один из плотников в тельняшке и джинсах. -

Сиди. Здесь сидеть лучше, чем в зоне.

Вокруг сверкала щепа, вились осы, день был жарким, хотя уже вторая половина августа. Березы еще удерживали свою зелень, но перед моими-то глазами по небу неслись мрачные многослойные тучи, тальник возле речки клонился, словно камыш, а рядом со мной на изрезанной мальчишками скамейке сидел, сутулился лицом к земле угрюмый и упрямый старик.

Плотники продолжали между делом перебрасываться шуточками, а я вдруг со жгучим стыдом вспомнил, как ненавидел в детстве, да и в ранней юности глупые, как мне тогда казалось, прибаутки отца, которыми он сыпал по поводу и без повода. Выпьет рюмку и хмыкнет:

– Крепка советская власть! Придется мне в колхоз вступать.

Еще больше раздражали меня его бессмысленные, ни к селу ни к городу,

"таки":

– "Так", – сказал бедняк и горько заплакал.

– Так-так-так, говорит пулеметчик.

– "Так, два рубля не трёшка", – сказал бедняк…

Какая чушь! Какой бедняк?! Ты – председатель колхоза, коммунист!

– Закурить найдется? – спросил у меня плотник в майке.

– Я бросил.

– Тоже хорошо, – был ответ. – Меня вот жена бросила. Сразу стало легко.

Парни возводили каркас крыши, ходили в небесах надо мной, веселые и сильные. Напрасно говорят, что в деревнях все спились, – для кого-то же строят эти дома? Вон их сколько выскочило вокруг, новеньких, разноцветных, из красного и белого кирпича, а если из дерева, то под лаком, с башенками, с резными наличниками, с воротами, на которых изображены петухи, волки и диковинные растения…

И ни одного знакомого лица. Прошли, громко тараторя, женщины, уже вовсе не в платках, как ходили наши мамы и бабушки. Старик с длинной двойной бородой, похожий на Льва Толстого, проскрипел на велосипеде, важно откинув назад голову, глянул на меня и отвернулся – не признал, а может быть, он не из этих мест, приезжий.

Правда, ближе к оврагу сидят на новой белой скамейке двое очень дряхлых старичков, один – усатый, как Чапаев, с палкой, другой – бритый, в шляпе. Не учителя ли наши? Всматриваюсь – не могу представить, какими они были три десятилетия назад.

Подойти бы поближе, поздороваться, но почему-то стыдно, совестно.

Начнутся вечные вопросы: кто ты, парень, где был? Почему не приезжал? Если, конечно, они помнят меня.

Но как же им не помнить?! Отца-то моего они вон как помнят! Вряд ли это приезжие деды. В дремучей старости не переезжают. До сих пор в ушах крики и ухмылки: "Где твое обещанное море? Говорил, речка поднимется и к нам белый пароход придет из Казани!"

Я встал с бревна и, мотнув головой, побрел прочь. Усиленно морщился, как если бы не хотел, чтобы меня признали.

А вот и местный магазинчик с вывеской "Роза". Наверное, по имени хозяйки. Теперь это разрешается. Причем Роза – одно из любимых в наших краях имен. Если уж быть точнее: Роузалия.

– Здравствуйте. У вас есть водка?

– Вам какую?

Тоже хороший вопрос.

– Да любую.

– Самую дешевую, что ли? Не советую, – отвечала, глядя на меня глубокими черными глазами, продавщица в синем халате. Румяная, ногти чистые, покрыты жемчужным лаком, молоденькая. Точно такие же работали в прошлом веке в сельпо. Только у тех ногти были обломаны да бедра покруче.

– Возьмите на березовых почках, меньше будет интоксикации.

Я взял бутылку "Березовой", светлая такая бутылочка.

– Может быть, вам стаканчик?

Боже мой, раньше никогда бы не предложили стакан. Да и не было их в продуктовых магазинах. А этот стаканчик хоть и пластмассовый, и гнется под пальцами, но – стаканчик.

– Закуски не надо? – спросила девушка. Покупателей больше не было, и она охотно говорила со мной. – Есть печенье, сыр, конфеты.

Я твердо ответил:

– Нет. Спасибо. – И потопал с крыльца вниз, по бывшему извозу, к реке. Отец, помню, после водки обычно не закусывал. Если и закусывал, то лишь через несколько минут скорбного глядения в окно…

На берегу я остановился, присматриваясь, где бы сесть, – трава выгрызена до корней, видимо, здесь пасут скот. Прошел к самому яру, сел, не страшась, как в мальчишеские годы, на краю, свесив ноги.

Рядом мелькали, будто огромные пчелы, стрижи, у них гнезда в глиняных маленьких пещерах. Палило солнце, в небе ни облака.

Наверное, мигом опьянею. И пускай!

Налил стакан водки, выцедил сразу, до дна.

И вот сижу и думаю, что же почувствовал тогда отец, на голодный желудок нарочно хватив стакан, а то и два стакана водки? Я сейчас не о том, зачем он это сделал. Я уже понял, зачем он это сделал. А что чувствовал старик физически? Это-то мне сейчас и хотелось испытать…

И вот – зажглось внутри, словно кипятком оплеснуло внутренности, в мозгу загорелось солнце. И не птицы райские запели, а запищали капилляры, зазвенели какие-то молоточки, и в сердце стукнуло, будто острым утюгом двинули…

Я лег на спину, оставив ноги свисать с яра, закрыл глаза, и меня словно на некоем плоту крутануло – забылся.