Любовное чтиво

А может быть, “любовница” – это просто определенная степень родства?

Из того же ряда понятие, что мать, сестра, жена, дочь, бабушка, тетушка, невестка, свояченица – кто там еще?

Вроде бы уже тысячу лет мы с тобой не виделись. Несколько междугородных телефонных разговоров не в счет, на почтовую переписку у обоих нет ни сил, ни времени – такой беспощадной разлуки, такого реального разрыва не выдержат ни страсть, ни дружба, ни деловое сотрудничество. Только родственные узы могут уцелеть. Что-то типа этого нас связывает.

Иногда думаю: как было бы чудесно, если бы мы с тобой на самом деле оказались родственниками, не слишком близкими, но и не слишком далекими. Представляешь, живем в одном городе, встречаемся по семейным датам и новогодним праздникам. Ты, допустим, супруга двоюродного племянника или какая-нибудь сестра жены шурина.

Уже за день до встречи с тобой у меня поднимается настроение.

В прихожей с легким трепетом снимаю с тебя длинное зеленое пальто, тянусь, чтобы по-родственному чмокнуть в щечку, а твои большие теплые губы поворачиваются – как бы случайно – не в ту сторону и встречаются с моими. Я всякий раз норовлю усесться рядом с тобой за столом и в меру скромных своих способностей блещу остроумием, постепенно переходя к задушевным признаниям и жалобам. Ты сначала щедро хохочешь в ответ на незамысловатые шуточки, а потом твои серые в крапинку глаза наполняются влажным сочувствием, и, положив свою руку на мою, ты отводишь от меня все печали отчетного периода. Муж твой время от времени поглядывает на меня раздраженно, а вот моя

Беатриса, уверен, ничего плохого не думает и даже рада, что нашел я родственную душу.

Так вот неспешно и ровно развиваются наши отношения. Лет через десять, на даче летом, изображая в темноте медленный танец или просто уединившись на террасе, мы наконец позволяем себе обняться как женщина и мужчина, моя рука гладит прохладную спину под легкой белой кофточкой, а потом осмелевает настолько, что впивается в уже отяжелевшую с годами нежную круглизну. “Юрочка, мы совсем с ума сошли”, – негрубо урезонишь ты и меня, и себя. Тут кто-нибудь нарушит наш тет-а-тет, никаких глупостей не приключится, и со следующей встречи все опять начнется с нуля, но разговоры наши станут еще интимнее и доверительнее. Так наша близость ровным слоем размазывалась бы по жизни – твоей и моей, смягчая жесткую обыденность, делая ее добрее и вкуснее.

И не понадобились бы тогда все эти нервы, поезда, гостиницы, прогулки с неминуемыми прощаньями, стоны и слезы, угрызения и сожаления. Не пришлось бы так мучительно вжиматься друг в друга, не должен был бы я напрягаться всеми глазами, губами и ноздрями, чтобы снять с тебя как можно более точную копию и потом с болью извлекать ее из тайника памяти и грустить, грустить… Вот такой ценой куплена эта моя с тобой непонятная, со всех точек зрения неправильная и ненужная, но такая физически ощутимая связь.

Время от времени дергаю протянутую между нами веревочку, чувствую натяжение на другом ее конце и – начинаю с тобой беседовать.

Мысленно, конечно, но иногда вдруг и вслух что-то вырвется, особенно на ходу: “Да, это было потрясающе!” Или: “Ну зачем ты тогда это брякнула!” Или: “Как хорошо, что ты мне это успела сказать!” Сейчас такие разговоры не пугают других прохожих: они думают, что мужик просто надел на ухо динамик с микрофоном и соединил его при помощи проводка с мобильником, лежащим в кармане.

Воображаемые беседы переплелись, перепутались с реальными. Это, конечно, что-то типа сумасшествия. Вот уже больше года я рассказываю тебе обо всем, что со мной происходит, и придумываю твои ответные реплики по тому или иному поводу.

Если мы все-таки еще встретимся с тобой… Очень может быть, что ты меня просто не поймешь. Я буду думать, что ты это знаешь, а для тебя окажутся в новинку какие-то истории, факты, подробности… Я стану нервно напоминать: ведь ты же сама мне говорила…

Понимаешь, какая штука получилась. Есть ты и ты. Первая “ты” – женщина очень близкая и обнаженная, целованная на протяжении нескольких сладко-мучительных месяцев прошлого года. Вторая “ты” – это женщина далекая, одетая и целуемая мной уже целый год лишь в воображении.

Моя память и душа стремятся теперь соединить эти две женские фигурки. Хочешь не хочешь, а слушай, моя красавица! Слушай весь мой бред… Ведь и ты можешь в ответ грузить меня своими проблемами. А я всегда готов посочувствовать, да еще и мысленно поцеловать тебя… Не скажу куда.

Вечер. Возвращаюсь домой после очередных переговоров с очередными партнерами на Выборгской стороне. Пешком. Вот уже и Литейный мост.

Холодная Нева молчит, а я излагаю тебе и себе новую версию нашей с тобой первой встречи. Основательно так, со всей предысторией. Куда теперь спешить? Теперь уже медлить пора. Значит, так: июнь был, две тыщи третьего года…

…Никуда я тогда ездить не собирался. Моя Беатриса сидела-лежала-ходила дома, лекции в университете уже кончились, и вся ее утренняя свежесть доставалась не студентам, а мне. Публичной жизнью она начинала жить часам к шести-семи и обыкновенно возвращалась домой на машине: то ее подвозил какой-нибудь участник долгого философского вечера, то просто частник. Я подолгу стаивал у окна нашего ампирного дома и высматривал, откуда появится ее экипаж

– с Фонтанки или с Гороховой по Семеновскому мосту. Больше же всего мне нравилось, когда Бета опускалась до демократичного метро.

Телефонная трель, а за ней еще более звонкий звук:

– Юрай, это я. Буду через двадцать пять минут на “Пушкинской”. Не хочешь прогуляться?

Хочу я всегда. Мгновенно пролетаю маленький, “наш”, отрезок

Гороховой, здороваюсь на ходу с призраком Григория Распутина, обитающим вон в том доме с круглым эркером и купольной шапочкой над ним. Сворачиваю на Загородный. Здесь и просторнее, и светлее.

Станция метро – вся обещание, вся ожидание. Раз – и выпустила из себя шустрый отряд городских муравьев. Они разбегаются в разные стороны, все одинаково сосредоточенны и дружно одеты в черно-серое.

Никого здесь нет с пустыми руками: каждый тащит свою поклажу. Кто ростом повыше – тот сутулится, чтобы не выделяться из общей массы.

Совершенно нелогичным кажется на таком фоне неспешное выплывание из подземного муравейника больших сверкающих глаз и стройного нежного тела, облеченного в длинное авангардное платье из ромбов и полос разных оттенков апельсинного цвета.

Вместе тот же коротенький путь мы проделываем в два раза медленнее.

Гришка Распутин уже выключил свет и ушел спать – знает, что тут ему ничего не обломится. Я спокоен, совершенно спокоен. Птиц мой рядом, никуда не улетел, весело щебечет о своих вечерних впечатлениях и чувствах. Бетина философская система “чистых сущностей” находит все больше сторонников как в нашей стране, так и за ее пределами. Мир к концу минувшего века устал, поглупел, у большинства людей крыша поехала на фетишизации – денег, власти и секса, хотя ни то, ни другое, ни третье сами по себе истинными ценностями не являются.

Да-да, не спорь, а подумай об этом как-нибудь на досуге и на свежем воздухе. В споре с глобальным примитивным фетишизмом Беатриса с друзьями и выдвинула теорию “чистых сущностей”. Назвали они это

“духовным эс-сен-ци-ализмом”.

Да, знаю, что ты не любительница мудреных слов, но это понятие и мы с тобой, в общем, способны уразуметь. Эссенцию знаешь? Уксусную, например? Физически это крепкий раствор летучего вещества. А поскольку всякая духовность и культура – вещи очень нестойкие и летучие, они только в крепких растворах и сохраняются. Некоторые западные “эссенциалисты” даже считают, что Россия при всех ее недугах – самая философская страна, что ей теперь стоит заново переиграть трагический сюжет двадцатого века и, не гонясь за наружно богатой Америкой, стать в будущем тысячелетии экспериментальной лабораторией по духовному освежению человечества…