“- Только когда приехал сюда Жирмунский.

– В самом конце шестидесятых, так поздно?

– Так поздно. Она мне их читала. Но я не понял, что это было обо мне.

– Когда она вам их читала?

– Я вам скажу: она мне их прочла в январе сорок шестого года.

– То есть в последнюю вашу встречу?

– В последнюю, да-да.

– Их было две.

– Да-да, это была последняя, довольно-таки коротенькая.

– Она прочла, но вы не поняли, что вам?

– Да.

– У вас есть какое-нибудь объяснение того, что это называется

“Cinque”?

– Нет. Это “пять”.

– Да, но почему по-итальянски?

– Ну да…

– Почему не “Cinq”, не “Five”?

– Да, да, конечно. Нет, не знаю.

– …а что такое “сигары синий дымок”?

– Это я.

– А вы курили?

– Курил. Длинную швейцарскую сигару. Слабую швейцарскую сигару.

У меня были такие длинные слабые сигары из Швейцарии, которые я постоянно курил.

– Когда вы бросили курить?

– Когда я заболел болезнью, я не помню, как даже по-английски это называется, я заразился где-то в Персии чем-то. Приехал сюда, слег, и, понимаете ли, отчаивались в моей жизни, но я все-таки выжил. Поэтому во время болезни я не курил. Только когда я оправился – но я и тогда не очень хотел курить. Ну был готов курить. Решил – может быть, я попробую не курить. И не курил больше, никакого желания курить у меня не было, никакого влечения не было.

– А это была сигара или сигарета?

– До войны я курил сигареты, во время войны я курил сигары.

Настоящие, голландские. Кубинские. Большие.

– Но у Ахматовой это была не настоящая сигара?

– Нет – была. Длинная швейцарская сигара. Есть соломинка в этой сигаре, надо вытянуть соломинку, и тогда вы ее зажигаете. Нет, нет, это точно обо мне.

– (Я ответил весело.) Как вы знаете, у меня нет сомнений.

– Я знаю. И то же самое – что я рассказывал о любви. О том, что я был влюблен в кого-то. О чужой любви. Помните, она это говорит

– “что мне не успели рассказать про чужую любовь”.

– И это было?

– Это было. Я ей рассказывал. Что я был влюблен, как – где и как.

– Она спрашивала?

– Нет-нет, я думаю, что я просто начал ей рассказывать, ни с того ни с сего.

– А был какой-то в этой встрече магизм?

– Еще бы. Еще бы. Все время был магизм: как только мы остались одни, когда ушла эта дама, которая была ассириолог, вероятно, ученица, я думаю, этого Шилейко, как только она покинула нас, часов в двенадцать, магия началась. Никогда подобного вечера я не провел нигде никак.

– А какие-то любовные флюиды…

– Не было. Ни капли.

– Приходило вам в голову, что ее первый муж Гумилев, претендовавший на то, чтобы быть русским Ливингстоном, и вы,

“пришедший из”, путешественник по культурным территориям, чужим вселенным, замыкаете миссию, предпринятую им тогда, в ее молодости?

– Нет. Нет. Я ничего о Гумилеве не знал.

– А почему шиповник?

– Понятия не имею.

– Хорошо. Это все мне очень нравится, что вы ничего не знаете. И все-таки – почему баховская чакона?

– Тоже не знаю. Ну, вероятно, играл ей баховскую чакону Рихтер или кто-то. Нет, баховская чакона – скрипичная вещь.

– Ну да, об этом уже были исследования, это неинтересно… Что значит “ты отдал мне не тот подарок, который издалека вез”? Вы ей что-нибудь привезли от кого-нибудь?

– Не от кого-нибудь, нет. Нет, я ей только дал книги, которые были у меня. Английские книги.

– Вы не помните какие?

– Я вам скажу. Я ей дал Кафку, одну книгу Кафки, не помню какую.

И потом какие-то стихотворения Ситвеллов, которые были плохие поэты и которые не нужно ей было давать. Ну все-таки они были у меня, и я решил лучше ей их оставить. Братья Sitwell, братья и

Edith Sitwell, поэтесса. Не очень важная. Все эти красные переживания. Я ей это оставил – потом мне стало стыдно, что я ей это дал: не для нея было. Кафка – это было в порядке.

– Было ли у вас когда-нибудь ощущение, что вы что-то пропустили, не ответив на такое чувство Ахматовой?

– Только потом. Когда я узнал, что она рассердилась на мою женитьбу, тогда я понял. До этого нет. Я никогда не чувствовал, что я ее предал каким-то образом. (Следующие фразы он произнес со смесью серьезности и легкой иронии.) Что я был с ней в каких-то…- мистическая связь, которую я перебил вульгарным шагом моей женитьбы. Вульгарность огромная с моей стороны, что я женился. Мы были связаны друг с другом мистической ниткой – вдруг я ее порвал. После этого, я думаю, я перестал быть ея

Гость из Будущего. Потом я вдруг сделался сэр Исайя: помните, когда она говорит с Чуковской, я всегда сэр Исайя – это немножко иронически.

– Да, есть. Когда я с ней познакомился и она о вас заговорила, я получил двойное впечатление от вас: одно – то, о чем вы сейчас упомянули, другое – все-таки крупности фигуры.

– Она меня изобрела, я не был тем, кем она меня считала. Я был чем-то… она меня построила каким-то образом.

– Ну, согласитесь, что тот, кто к ней пришел, был не просто

“англичанин” – это был Исайя, правда? Не будем заниматься сейчас смиренным самоуничижением.

(Берлин выбрал говорить не о калибре своей фигуры и масштабности встречи, а о “не англичанине”.) Нет, я говорил с ней как русский, это ясно. Когда мы говорили по-русски, ей было абсолютно уютно. Она не чувствовала, что говорила с иностранцем: говорила с каким-то русским, который приехал из тех краев.

– Когда вы узнали, что вы “гость из будущего”, вы эту формулу как-то для себя объяснили?

– Нет; и теперь не знаю, что это значит.

– (Я со смешком откликнулся:) Жаль – что вы этого не знаете.

– Не знаю. А вы это знаете?

– Объяснение есть, но вам это скучно слушать.

– Почему? Какое будущее?

– Надо издалека начинать, от стихотворения “Новогодняя баллада” тысяча девятьсот двадцать четвертого года. “Я выпить хочу за того, кого еще с нами нет”. С двадцать четвертого до сорок пятого года она ждет “кого-то”. И никто третий не может сказать, тот этот “кто-то” или не тот,- это говорит она. Она сама: “Вот он”. Так что прежде всего это гость из того, что было будущим по отношению к двадцать четвертому году. Плюс это гость России, которая за железным занавесом, и для нее все, что за железным занавесом, это не только пространство, это, так сказать, хронотопическое будущее… Исайя, ну неохота сейчас тратить время на эти выкладки, наскоро сформулированные и не очень для вас увлекательные… Лучше скажите: из того, что Ахматова, чувствуя себя и как поэт, и как Дидона обиженной и преданной

Энеем, говорила, выходило что-то вроде того, что мужчина должен быть воином, а не домашним человеком. Вас это задело?

– Нет. Я не думаю, что… А где это? Где это у нее?

– Так выходило из разговоров. “Мужчине не идет жить в роскошном замке”. В этом роде.

– А, да-да. Она говорила, нет, она сказала не “в замке” – она говорит: “Он живет в золотой клетке”. Это – да, задело. И мою жену еще больше. Получилось, что это она построила этот золотой замок. “Мне не нравится, чтобы интеллигенты жили в золотых, э-м, клетках…

– Ну, не совсем так.

– …клетках. Клетках. В золотых клетках”. Это в нашем доме в

Оксфорде, в Хэдингтоне.

– Мне она немного по-другому сказала”.

(Это правда, что она мне немного по-другому сказала – но очень немного, можно было бы об этом не упоминать. Но я видел, что он задет тем, что это задело его жену, больше, чем выпадом против него. В драме – а если иметь в виду коллизию Дидона – Эней, то в трагедии,- которую для Ахматовой принесла с собой ее встреча с

Берлиным, Алине выделялась роль безличного персонажа: стать той, кто окончательно разлучит их под названием “его жена”, каковой может быть “любая”. Но для него “его жена” была центральной фигурой его жизни, в самом прямом смысле слова – “его половиной”. Однажды они пришли к нам в гости, в Иффли Вилледж,

Исайя нес коробку конфет “Моцарт”: “My wife prepared these sweets for you” (моя жена приготовила для вас эти конфеты),- и