Зато в Республике Сан-Марино, при въезде в которую будто в самолете закладывает уши, я, как всегда в минуты реальной опасности, показал себя молодцом. Забредши восходящими зигзагами по каменным улочкам новенького Средневековья на самую зубчатую макушку над нависшим скалистым обрывом, мы засмотрелись на живую карту – на дальнее море, на расчерченные долы и меркнущие горы, погруженные в сфумато крещендо – чем дальше, тем люминисцентнее,

– и, спускаясь столь же неторопливыми зигзагами, прицениваясь к кораллам и граппе, оказались ниже автобусной стоянки. Мы сначала заспешили, потом задергались, но зигзаги неизменно выводили нас то выше, то ниже, а под конец – или даже после конца, ибо опаздывать на самолет из-за нас бы не стали, – намного правее.

Тогда-то я бросился под колеса первой же легковушки: “Синьора, наш корабль получил пробоину!” Выскакивая, я еще успел чмокнуть ей ручку и обменяться на бегу летучими поцелуями – чудный народ итальянцы!

– Я бы так не могла… – почтительно сказала Соня, когда от спуска снова заложило уши.

А я даже не понимаю, как это можно заранее себе разрешить чего-то не мочь. Вот я, например, научился мудро отдавать хаму хамово – то есть все, на что он претендует, ибо то, что ему не удастся захватить, он всегда сумеет загадить. Пускай за полчаса до Венеции он потребует остановки и сорок минут протолчется сначала в сортире, потом в баре, чтобы затем с банкой пива хорошенько отдохнуть на газоне, – он в своем праве. Если душа считает необходимым мириться с неизбежностью, она будет счастлива в любых пределах, если же нет – она будет несчастна и в беспредельности.

Длиннющая Дамба Предвкушения, причал, приплясывающий речной трамвайчик, краны, пакгаузы, потом что-то от венецианского захолустья в духе Гварди – и вдруг… Этого варварского великолепия так невозможно МНОГО – погрузиться, вдохнуть и задохнуться. Эта чрезмерность, эта жажда все заливать золотом, как купола и своды Сан Марко, покрывать резьбой и мозаикой, как его фасады, а подвернутся какие-нибудь краденые кони из

Константинополя – так вали сюда и коней, – это показалось бы мне безвкусицей, если бы ее грандиозность не лишила меня дара привередливости. Я изнывал оттого, что невозможно разлететься на части, чтобы сразу на тысяче улочек, мостиков и канальчиков, на сотне лестниц и под десятком плафонов разом возопить: “Нет!

Этого не может быть!..” – высшая дань, которую наш дух способен преподнести реальности. Теснота была как в Гостином дворе, колыхались белокрылые чепцы монахинь, а под мостиками гондольеры с “Санта Лючией” на устах разводили вздернутые клювы своих гондо…л (произносить с осторожностью), полированных, как гробы, в которых на шелковых подушках с бахромой овладевали муляжем Венеции более зажиточные туристы. Даже кривые жерди для чалки, торчащие из зеленой воды, – даже они, казалось, только на миг сбежали от Остроумовой-Лебедевой. Почему-то именно миллион раз виденное на открытках представляется особенно невозможным.

Соня была умиротворенно-счастлива моей ошалелостью. А также тем, что – сбылось: она с любимым бежит по Венеции.

А между тем каждый продолжал делать свое дело. Тави вытянулась в долгоносую линючую красавицу, шалые усатые подростки набухли и задубели в ядреных целеустремленных тараканов, которые, впрочем, не слишком-то спешили, даже когда включаешь свет на кухне, – только когда начнешь ворочать забытую посуду в раковине, они с топотом бросаются прочь, разбрызгивая воду, и тут уже не выдерживают нервы еще у десятка рысаков на прилегающем столе-тумбе. Но самые закоренелые и здесь продолжают выжидать: поднимешь сахарницу, миску – он как будто ждет, что ты сейчас поспешно извинишься и вернешь вещь на место. Но что-что, а травить в Химграде умеют: стоило прыснуть за мойку продукцией квебекско-химградского совместного предприятия “Сильфида”

(сильфиды – трупоедящие насекомые, если не знаете), как началось извержение. Второй залп – хитиновые армады теряют управление, начинают беспорядочно бродить, сцепляясь антеннами, а потом замирают, ткнувшись бронированным лбом в кювет, – лишь мелюзга продолжает сучить многочисленными ножками.

Содрогаясь под жестяными латами, я заглянул в тумбу – они не разбегались, но лишь отходили в тень, когда я раздвигал полиэтиленовые мешки с крупами, макаронами, орехами, печеньем, изюмом, гремучей, как галька, курагой, улегшиеся на банках с окаменелым вареньем, – оказывается, я осмотрел еще не все изнанки.

– Ты тут можешь пережить и второе пришествие коммунистов.

– Даже вместе с тобой.

Я вываливал мешки с полок и мгновенно пускал струю из огнемета.

Начинавшуюся панику накрывал повторным залпом. Соня поспешно разбирала завалы на полу, перетаскивая их в комнату, засеивая линолеум манкой и перловкой. Тараканья рать разбегалась по столу, по полу, по тарелкам, по кастрюлям, по цветам и книгам, а я, подавляя в себе все человеческое, гвоздил и гвоздил, и агонизирующий трепет усиков и лапок заполнял последние щелочки нашего гнездышка. Каждое пятнышко на обоях начинало шевелить ножками.

Впервые за много месяцев я не смог, вернее, активно не захотел – мы поцеловались отравленными губами и отодвинулись подальше. Но в глазах продолжали брести и агонизировать, деятельно суча бесчисленными щетинками, полчища за полчищами, полчища за полчищами.

Я проснулся оттого, что щекочущие лапки пробежались по моему лбу. Содрогнувшись, я ляпнул так, что зазвенело в ушах, и почувствовал, как оно размазалось по лицу. Не вполне вменяемый, я зажег бра. Несколько могучих перезрелых особей, мрачно нахохлившись, недвижно сидели по стенам. Тут что-то пробежало у меня по животу и защекотало в паху, я откинул одеяло и только чудом не хватил себя кулаком по… Схватил и отбросил, едва не взвыв от омерзения.

Это что, тело-то всегда можно отмыть – а попробуй отмыть память!

Не важно, что с тобой происходит, – важно, чего ты ждешь. Хотя у нее я теперь всюду искал тараканов, даже в супе, в чае, но находил только шерсть, – все равно меня ждали два-три дня забвения, два-три круга по миру, в котором ничто меня не касалось. Да и во мне самом мало что меня теперь касалось. После еды у меня периодически стягивало живот болью – широкие клещи охватывали пупок справа и слева, – боль эта не совала свой нос в мои отношения с миром, а потому не унижала, оставалась моим внутренним делом. Но мама неосторожно прыснула знанием в одну из бесчисленных темных щелей.

– Ты просто завидуешь, – сказал я маме, когда она притащила мне талон на узи. – У других мужья болеют, а у тебя какой-то несерьезный.

Но даже на собственной простыне, при собственном полотенце, когда, начиная с вешалки, ты превращаешься в предмет для не вполне понятных тебе манипуляций… Холодок в груди, холодный киселек на животе, по которому черные резиновые перчатки возят белой молчаливой электробритвой: “Вам срочно нужен хороший нефролог”. Пупочные клещи вмиг забыты, и дальше уже несет конвейер. Это не страх – страшное усилие не давать волю воображению, видеть только первые планы.

Просроченный марганцевогорький барий удалось разыскать в столе одной хорошей знакомой маминой подруги. “Поработайте кулачком, вы почему такой трусишка?” – неправда, с отрезанной глубиной я ничего не боюсь, просто я стиснул кулак до дрожи. Внезапный жар, спазм пищевода, слюна через край: “Такой реакции быть не должно, мнительность”. Я лежу на холодном столе под мутным проницающим оком, оплетенный шлангами, подобно Лаокоону. Хоть бы пылинку значительности, хоть бы самый косой взгляд высшего наблюдателя… Снова приступ мнительности – ничего, ничего, еле ворочая языком, успокаиваю уже я. Вливают ампулу за ампулой, каждый раз вынимая шприц и оставляя торчать иглу. Текут не то минуты, не то часы – без глубины не понять, операторша в синем, хозяйственном, а не белом халате беседует с такой же синей уборщицей настолько задушевно, будто меня здесь вовсе нет.

Наконец она рисует на мне фломастером жирный зеленый кружок:

“Сходите подвигайтесь минут десять”. Поликлиника – отличное место для моциона, особенно лестница с передыхающими пенсионерами. Такой хороший дядечка, одеваясь, услышал я о себе, как будто меня уже не было. С ампутированной глубиной я и правда сделался очень хороший. И, вероятно, дядечка.