– Опять целый день придумывала, чем бы еще тебя ублаготворить.

Мне все кажется, что я с тобой не расплачиваюсь.

– Тебе же нравится смотреть, как я ем? Умножь на миллиард – вот что ты мне даешь.

– Так легко стало, просто – зачем только придумали всякие стеснения?

– Только стесненная струя бьет фонтаном. А свободная течет, как суп изо рта.

– Ты сумасшедший. Ершов, наоборот, только для здоровья…

– Здоровьем надо расплачиваться, а не служить ему… Во дожил – позволяю себя с кем-то сравнивать!.. Эх, не попался я тебе раньше… – Натруженную зону Ершикова я ощущал разодранной раной объемом в кулак. Но меня это не касалось.

– Я разве возражала? Ты и сейчас фантастический любовник – только я боюсь, что это плохо кончится.

– Как всё. Но ты такой фантастический инструмент… Жаль, что не даешь мне развернуть весь арсенал.

– Я не люблю физзарядку.

– Я всего лишь хочу, чтобы ты наконец не чувствовала себя обойденной. Сами-то по себе удовольствия душу не затрагивают.

– А если начинаешь засыпать – и вдруг как током?.. До утра потом не можешь уснуть – это душу затрагивает?

– Да… тогда конечно… А ты… не пробовала сама себя?.. – научная гадость и в простоте не выговаривалась.

– Пробовала, – отрубила не глядя. – Никакого толку.

– Ну, тогда не знаю…

– Вот и не говори.

Ослабевшее саднение я уже воспринимал как здоровье. Выбираясь из ванны, она оказалась на коленях пионерской спинкой ко мне. Я припал к ней, мокрой, губами, упиваясь, как вампир, побежавшими по ее телу вздрагиваниями. Их Одеревеневшее Высочество, вновь переполнившись деятельной человечностью, снова рвались в бой. Я начал наклонять ее к последней вседозволенности, бормоча что-то вроде “дядя не обидит, хорошая, хорошая собака” (та, махнувши рукой на все эти странности, укрылась у себя под мышкой). Мне хотелось показать небесам, что я не убоюсь никаких откровений, даже венозных вишенок: бисеринки, нанизанные на фиолетовые волоски капилляров, уже вызывали только укол нежности. И я не отшатнулся, только она порывалась выпрямиться. Борясь, я одной рукой удерживал ее, другой Его, но символически жертвоприношение, можно сказать, все-таки состоялось.

Девственной алости ее щек позавидовал бы пионерский галстук.

– Еще и больно… Направление неправильное.

– Но если ты предпочитаешь умереть стоя, чем жить на коленях…

– Ты думаешь, только у тебя есть гордость, самолюбие?.. – мгновенные слезы, поразительной чуткости инструмент…

– Глупая девчонка – я же смеюсь от счастья! Оказывается, можно выйти замуж, родить ребенка, торговать на барахолке – и остаться той же самой “хорошей девочкой”.

– Ну конечно, я такой и осталась.

– Да и я вроде бы знал, что душа и тело – совершенно разные вещи. И все равно ты мне казалась как-то непоправимо опоганенной.

– О, Мирей Матье! Теперь ты и выглядишь на свои пятнадцать.

– Мне вообще идет короткая стрижка. Пышненькая. А вот Ершов сказал, что это комплимент для Мирей Матье, а не для меня.

– Ершов говорит комплименты, подает руку, придерживает дверь, он, судя по всему, вообще отличный парень…

– Мне это все в один голос говорят. Он и мне внушил, что это я плохая. У него все всегда очень разумно: давай пока не заводить детей – еще неизвестно, будем жить или…

– Разумность – тоже простота. Если разрешить человеку пробовать, он никогда не остановится. Меня страшно волнует формула “Покуда смерть не разлучит вас”.

– Почему же вокруг тебя всегда какие-то женщины?

– Я сам жертва этой заразы – “сердцу не прикажешь”, “право на поиск”… Священное право на распущенность: если чешется спина, бросай поднос с посудой и чеши спину. Но я больше не хочу считать себя рабом стихий – ни внешних, ни внутренних. Если я не исполнил долг, значит, плох я, а не он.

– Почему мы словами все время друга царапаем, а руками…

– Слова – это правда мира, а руки – правда мига. Мануальная терапия – чудодейственное средство…

– Точно, точно руки добрее языка.

– Не говори, иногда и язык… где они там у тебя?.. Давно что-то не целовал тебя в губки…

– Нет, нет, нет, сегодня нельзя!..

– Пустяки, тампоны “Тампакс” – идеальное средство для современной женщины! Свобода: вчера стыдно, сегодня элегантно!

– Перестань, а то я снова начну стесняться…

Блаженствовать с открытыми глазами – в мире, а не в скафандре – она не умела. Ниточка свисала из нее, как из новогодней хлопушки.

Повелитель стихий, я упивался своим могуществом и ее неисчерпаемостью, в которой и штиль был не менее восхитителен, чем шквал. Вдруг я заметил, что из ее прикрытых веками морских ледышек к ювелирным ушам тихонько струятся слезы. Я же не зверь, я почувствовал все, что положено, – жалость, неловкость, но и – скуку.

Подобно русалке, я сумел зацеловать, заласкать, загнать внутрь прожегшие нашу атмосферочку прозрачные метеориты правды.

Подтаявшие льдинки снова зажглись радостным интересом.

– А ты знаешь, что у тебя нос кривой?

– У Каренина объявились уши, у меня – нос…

– Наоборот, мне теперь кажется, что у всех носы неправильные, а у тебя правильный.

– У меня был очень крепкий нос – никак не могли разбить. Только головой наконец разбили.

Чувствуя себя серьезно уязвленным, я вгляделся в ее носик, но неведомый мастер вырезал его без малейшего изъянца. Короткая стрижка ее распалась на прямой семинарский пробор, и…

– Ты ужасно похожа на молодого Горького. Антикарикатура – такой хорошенький Олексей Пешков.

– Приехали. Поздравляю.

– Почему меня?

– Тебе смотреть.

Она поспешно удалилась и, грянув унитазной ксилофонной клавишей, которую сам я всегда обеззвучивал рукой, вернулась уже египтянкой: полосатое полотенце прикрывало ньютоновские бигуди.

Пышненькая… Но непоправимое уже случилось. В победном кураже я вообразил, что мне море по колено, – не зажал уши, когда она, запираясь, клацнула сортирным затвором, – и услышал, как бодрое журчание завершилось беззаботным залпом. Не смейтесь – залп

“Авроры” сокрушил великую империю.

Было минус семь часов двадцать три минуты. Время двинулось вспять.

Но телефон понемногу освобождал нас от мяса и слизи, от пульсирующих мешков и трубок. “Ужасно скучаю”, – убито повторяла флейта, и меня охватывало счастье под маской сострадания.

“Тараканов уничтожаешь?” – “Уничтожаю. Я им спать не даю”. И я слегка уступал сладостным корчам умиления. Но при виде долгожданных бастионов и трубных сплетений Химграда в самое сладостное из блаженств – в блаженство предвкушения – вливалась ледяная струйка тревоги. Чтобы опередить где-то зреющую лавину

(“ТУККК!..”), я начинал раздевать мою таечку свеженькую, будто только из холодильника, уже в прихожей. “Ну подожди, – словно капризного любимчика, урезонивала она, – я совсем ничего не чувствую, я должна снова к тебе привыкнуть”, – но я усаживал ее на стол и, обращаясь в муравьеда, пытался оживить атрофировавшуюся клавиатуру. Щекотно, щекотно, смеясь, елозила она, успокойся, ты все экзамены уже сдал, отдайся человеческому,

– но я все равно вторгался в нее – на столе, на полу, на стиральной машине в ванной, лишь бы не где положено.

В подзатянувшемся море Ершикова обжигало как следует только в первый раз, дар наслаждения возвращался ко мне, а потом мы погружались отогреваться в ванну и в человеческое, готовя себя к настоящим бурям – тоже, впрочем, человеческим, ибо физиология обратилась в знак. “Соседи подумают, что я тебя пытаю”, – самодовольно жаловалась она, но я каждый раз все же успевал вытереть щекой то место, которое обслюнявил в предсмертном усилии не отгрызть. Но ледяные капли правды из дурно затянутого крана все чаще заставляли втягивать шею. “Два дня с радикулитом пролежала, некому было за хлебом сходить…” “Иду тебя встречать, а сама думаю: может, в последний раз…” Но ведь все в мире кончается кошмаром, спасение одно – знать, но не верить!

Понемногу капли правды продолбили защитный слой… а может, просто наша дурацкая ненасытная душа привыкает к каждому наркотику: заполнив любое отведенное пространство, начинает искать щелочек от новых стеснений… Меня опять начали повергать в беспредельный ужас соприкосновения с материей – со смертоносным Порядком и смертоносным Беспорядком, с низшими их агентами – чиновником и хамом. Без промаха тюкал в глаз, в пах и острый локоток Благородства.