– Ты куда, у тебя же живот!.. – именно потому, что она пыталась меня удержать, я, сдерживая стон, дотащил ее до выхода.

На сияющей лестничной площадке возились два поросенка – один побольше, другой поменьше, оба белесые, курносые, откормленные, и оба в белых майках, только у того, что поменьше, титьки были побольше. Он-то и визжал, будто его резали. Хотя его всего лишь таскали за белую щетину, попутно ударяя задом о дверь Исы. Которая в этот самый миг распахнулась, отпихнув поросят к лифту, и на пороге возник воин ислама в футболке, зеленой, как знамя пророка, и зеленых же носках. Склонив сабельный профиль, он локтями раздвинул борющихся, и маленький поросенок попытался мимо него шлепнуть большого по пятачку, однако промахнулся и угодил своему избавителю в ухо.

– Уйды, сука! – на чистейшем арабском языке заорал Иса и тем же разделительным локтем отшвырнул от себя воинственное животное.

Второй поросенок на мгновение замер и вдруг ударом ноги разметал весь выводок башмаков и башмачков по театру военных действий.

– Б-билядь!! – с бешеным арабским проклятием Иса отвесил большому поросенку такой хук, что мне бы наверняка пришлось бы ловить его на руки, если бы вывернувшаяся Женя не приняла удар жирной спины на себя. Распухшая багровая бабешка с павлиньим криком бросилась к поверженному, а Иса вперил огненный взор в нас с Женей и враз оценил ситуацию: мужик в кальсонах и бабской рубашонке прячется за спину очкастенькой голоногой женщины… И гнев в его черкесских очах сменился невыразимым омерзением. Иди, иди, без нас разберутся, загоняла меня Женя, и когда воин ислама услышал русскую речь, в черном пламени его презрения проступили струйки прозрения…

Эти черкесские Гришкины очи, застывшие у меня перед глазами, не позволяли мне как следует разглядеть даже идиотскую комедию с вампирами, над которой Женя хохотала так самозабвенно (немножко даже сучила босыми ножками), что я начал было сомневаться в ее уме, покуда не вспомнил, что имею дело с ребенком.

Утром Ванечка не явился, и мне удалось довольно долго любоваться болтающейся на Женином лобике бигудиной, на которую была накручена ее челка. Затем мы полдня завтракали (я нарочно не говорил ей, чтобы она стерла с верхней губки капельку сметаны – не мог налюбоваться), с видом на море укладывали Женины вещи: время в раю потерять невозможно – все равно впереди остается вечность. И только когда

Женя, ограждая меня от своего громоздкого чемодана на колесиках, выкатила его на пасмурный морозец, я лишь по неуловимо российской коричневой дубленке узнал в первом же встречном вчерашнего воина ислама. Он был истинный рыцарь – как ни в чем не бывало первым протянул мне твердую теплую руку. И в черкесских очах его светилось уже одно только сострадание (Женя, в своем черном эсэсовском плаще успевшая укатиться вперед, тревожно поблескивала стеклышками из-под чучелообразной черной шапочки, но повода мешать мужской беседе пока не видела).

– Из Масквы? – сочувственно спросил Иса.

– Из Ленинграда, – “Петербург” уведет нас в бесплодные разъяснения.

– У нас гаварыли: хароший город, только адын раз ашибся. А как в

Маскве? Гаварят, так тэрактов баятся, что на улицу нэ выходят?

– Ну, кое-кто выходит… Отдельные храбрецы.

– Да, русские трусливые, ваюют только дэсять на аднаго.

Раньше при мне называли трусливыми лишь евреев – когда хотели выказать мне особое доверие. Однако мой отражатель возражал ему исключительно для того, чтобы он мог хорошенько насладиться неизбежной победой.

– Ну, все-таки немцев разбили… – промямлил я.

– Хэ – так кто ими камандовал! Сталин! Кавказский мужчына! А сейчас еврэи камандуют. Ты нэ обижайся, я тэбе по-сасэдски скажу, пра вчерашный вэчер: кавказский мужчына ныкогда бы за женщину нэ начал прятаться, – и я порадовался, что хотя бы поклажу вместо меня тащит женщина.

Но Иса и без того не осуждал меня, он скорее по-соседски сочувствовал:

– Русских всэ били, и финны тоже били. Хотя тоже нэ мужчины…

– Финны – очень хорошие люди, – попробовал я перевести разговор на более мирные рельсы. – Впустили вас к себе, обеспечивают, наверно?..

– Э, обеспечивают… – черкесские очи проницательно прищурились. – Нас против Рассии сабирают. Тоже сталы умные, как еврэи: всо хатят дэлать чужимы рукамы. А нас даже нэ знают, как правылно называт. Всо

Чечения… Тоже дураки!..

– Почему дураки? – меня интересовало все, что касалось дураков.

– А нэ дураки? Гаварят: это плохо, кагда адын мужчына имеет два жена, а кагда каждый мужчына имеет любовниц – это харашо? У нас каждый женщина должен иметь муж, чтобы нэ болтался. И других нэ заманивал!

Акцент Исы нарастал вместе с горячностью.

– Женщины всо паказывают – живот, груд, задниц – всэ мужики смотрят, а муж, дурак, радуется!.. У мэня, знаешь, жена какой красывый – а я это адын вижю!

Женя опасливо подкатила свой черный вертикальный сундук поближе, и

Иса, на миг свирепо скосив Гришкины огненные очи, тут же сменил тему:

– А как старыков нэ уважают?.. Как сделался старый – атправляют в дом старыков. Оны думают, старый чэлавэк главное кушат, спат – как будто он сабака! Старый чэлавэк нужен уважение! Он должен на маладых сматрэть, на внуков – тогда у него хароший мысли будут! А если он сидыт одын, кругом тоже старые люды – что он будэт думат? Ты сэгодня умэр, я завтра умру… Это что, счастливый старост, да?.. Скажи, нэ дураки?!.

– Дураки, – подтвердила Женя, и он мгновенно растаял:

– Твоя жена – умная женщина!

– Хоть кто-то считает меня твоей женой… – вздохнула Женя, когда мы отошли, стрекоча сундуком по молодому ледку.

– Нет, чтоб сказать: хоть кто-то считает меня умной… – вздохнул я.

– Вспомнила, что мне сегодня снилось! Ты лежишь в кроватке под шерстяным одеялком. Я его приподнимаю и вижу, что у тебя вместо ног корни. Расходящиеся, уходящие куда-то вглубь, замшелые… Оказывается, ты только сверху человек, а на самом деле пень. Тебя не выдрать из

Галины Семеновны.

И сердце у меня окончательно упало: нет, этому теперь не будет конца… Утилизация любви подобна раковой опухоли: раз начавшись, она уже не успокоится, покуда не убьет ту жизнь, которую хочет закрепить за собой.

– Ты что так побледнел? – забеспокоилась Женя, когда мы вошли в набитый нарядным народом морской вокзал. – И вид опять какой-то тонкий, верхняя губа опять истончилась. И личико стало треугольное.

Ну, не расстраивайся, не расстраивайся, тебе ничего нельзя сказать!

– А почему везде написано “матка”?

– Гм-гм-гм… Матка – это путешествие.

– Какая у нас хорошенькая каюточка!.. – разнеженно завела Женя, сбросив свой эсэсовский плащ на шелковый диван. – Ой, и столик кругленький!.. И балкончик!.. Если пожар – мы сразу плюх, плюх…

От избытка чувств она постучала кулачками о бедра, не сгибая рук, напомнив мне неоперившегося цыпленка, пытающегося взлететь.

– Сейчас мы пойдем в магазинчик, а потом я заказала нам самый шикарный обед. Будем кушать и смотреть на море.

И мы отправились бродить по сияющему надраенной медью солнечному городу, и меня уже ничуть не задевало, что мне нет места в здешних сказках,- главное, что им было место в моих. Я докатился до того, что испытывал наслаждение, таскаясь вслед за Женей по сияющему супермаркету, где она своими азартными стеклышками осматривала, а своим кукольным носиком обнюхивала решительно все, уделяя, правда, главное внимание духам: она капала их на белоснежную полоску плотной бумаги и внюхивалась так самозабвенно, словно была кокаинисткой.

Только до вин и коньяков она не дотрагивалась: не еврейскими руками изготовлены. Зато во время обеда всевозможные блюда, приготовленные финскими, шведскими и норвежскими руками, радовали ее зоркие глазки ничуть не менее, чем ее язычок лакомки.

– Не наедайся сразу, не глотай, как удавчик, мы будем наслаждаться два часа. Только взбитые сливки надо взять заранее, а то к концу обычно не хватает на вторую порцию.