– Уезжаете? Это правда, что вы выходите замуж?
– Всего наилучшего! всего наилучшего! Ждем конфет!.. Счастья!
– Спасибо! До свидания! Спасибо!
– …и так мы спорили, отдадут нам инструменты или нет. Потом еще о чем-то. Моррисон, в самом ли деле он или просто ушел в глухое подполье. Ну, все в таком духе. И тут произошла авария. Перед нами возник мен в каракулевой папахе. Голова у него мерзла?.. Плащ без погон, но с эмблемами на отворотах.
– Какими?
– Щит и мечи.
– Гм.
– Меня как будто робот рычагом захватил… как будто куртку засосало каким-то транспортером. И она на спине так натянулась, что вот-вот лопнет. Я, конечно, высказался по этому поводу… нет! прикинь? Ты идешь и налетаешь на бетонный столб. Тут же второй рычаг сработал, и меня отбросило в сторону.
– О!..
– Смотри… Уже стемнело. Этот вечер тянулся так долго… закат…
– Деньги…
– Спрячь их!
– Благодарю, синьор.
– Может быть, лучше, чтобы они были у тебя… Мое приданое… Триста пятьдесят за дом.
– А этот робот захватил рычагами ребят, Алика и Ермака. Алик что-то заблеял, и механизм тут же дернул его так, что у того зубы клац-клац и пляжная кепочка – он в ней, как фрайер, ходил с тех пор, как мамаша патлы посекла, – слетела на нос. Ермак заговорил. И сразу мордой стук об Алика, как кукла тряпичная. Что за мраки, а?
– Звук гита-а-ры и не-э-много луны-ы…
– Что еще нужно для серенады?.. Поцелуй меня.
– Пойдем сюда… здесь короче.
– Но там темно. Ничего не видно.
– Я вижу. Дай мне руку.
– И тут наконец этот бетонный дядя говорит из папахи: “Я научу вас ходить”. Полная шиза! А мы что, не умеем? И озирается на дорогу. Машина какая-то проехала, не остановилась. У Алика очки сейчас свалятся. Он попытался поправить их. Дядя дерг! И нет проблем, очки на асфальте. “Я научу вас уважать”. Ермак: “А мы разве не-э-э-э, почему вы решили…” Он уже вник: вляпался с нами в какую-то историю, может быть, связанную с нашей музыкой. Дядя сопит, смотрит прямо на него.
– Тебе грустно?
– Нет… Почему?
– Ты молчишь, не поешь больше…
– Посмотри, как блики луны играют в листве деревьев…
– Как красиво! Жаль, что так темно. А то бы я вырезала на дереве наши имена.
– Ну и что дальше? – спрашивает Охлопков.
Он вынужден прислушиваться к звукам фильма, чтобы вовремя открыть двери, включить свет.
– Что это за пурга? – недовольно спрашивает Вик, кивая в сторону зала. – Дай сигарету.
– Подожди, пусть все закончится.
– Как красиво! О да… все же и в этом мире есть справедливость. Человек страдает, проходит через такое… Но потом наступает для всех момент счастья. Ты стал моим ангелом. Ты замерз? Дорогой. Как глубоко! Посмотри. Хорошо было бы на лодке покататься.
– Ты умеешь плавать?
– Нет… Один раз, если бы меня не спасли, я бы… Меня столкнули… Что случилось?
– Да, – говорит Охлопков, – ну и что?
– Ничего. Алик с Ермаком попросили у него извинения. За то, что он поставил мне бланш. И мотал их как марионеток. Тут проехала еще одна машина. Он посмотрел, разжал крючья и пошел, сопя, покачивая плечами, словно сошел с палубы или только что спрыгнул с коня, дядя в папахе, будто у горца, закутанный в плащ со щитом и мечами. Исчез, как призрак.
– Замолчи! Замолчи! Что ты говоришь? Не кричи, сумасшедшая! Сумасшедшая! Замолчи!
– Сбрось меня вниз! Сбрось меня вниз! Хватит жить! Сбрось меня вниз! Убей меня! Убей меня!
– Ни фига себе обломы… И ты каждый вечер эту истерику слушаешь?
– Представь, каково киномеханику.
Из зала рыдания, вой. Потом все стихает.
– Удовлетворил ее?
– Нет, просто взял приданое и смылся… Сейчас приду.
Охлопков уходит в зал, в темноту, где в глубине сияет огромный прямоугольник экрана. Лес. Луна. Среди деревьев женская фигурка. Она выбирается, пошатываясь, из логова теней и бликов – на шоссе. Музыка. Обманутая, едва избегнувшая гибели женщина начинает петь и пританцовывать.
Охлопков открывает двери в холодные сумерки этой вялой весны, выпуская подавленных зрителей… Глаза женщин блестят. Мужчины хмурятся.
Он возвращается в фойе.
Вик говорит, что кто-то звонил, но он не взял трубку; киномеханик вышел, он за ним закрыл.
– Ты что, здесь останешься?
– Ну, в общем, да, если не погонишь. Матери я уже позвонил… Полезно сменить обстановку хотя бы еще на одну ночь.
Охлопков хотел позвонить матери, но передумал, взял чайник, сходил за водой. Достал стаканы, пачку чая, сахар.
– У тебя клевая должность, – сказал Виталик, разваливаясь в креслице и похлопывая по подлокотникам.
– Когда уеду, могу передать по наследству синекуру.
– Я сам отсюда уеду, – мгновенно ожесточаясь, ответил Виталик. – Здесь гиблое место. Надо сваливать в большой город. Смрадное дыхание индустриального центра, шиза мегаполиса полезнее, таков мой организм. Ты думаешь, это не провокация? Не план батеньки Туржанского в полный рост?
– Случайное столкновение. Но опасное. Надо вообще старшим дорогу уступать. Тем более папахам.
– Просто с нами не было Макса.
Охлопков усмехнулся.
– Он кулаком доски ломает, – добавил Вик.
– Да, с ним наломали бы дров.
– Он под арестом, дома… Но ты думаешь, все это нормально, да?
– Я не слишком удивлен.
– А я слишком! И в этом разница между нами и вами.
Охлопков заварил чай.
– Не преувеличивай.
– А что тут преувеличивать. Это и без лупы видно. Вы все боитесь потерять свою пайку. А мы – нет.
– Потому что ничего не имеете?
– Нам нужно все или ничего. – Вик взял стакан, отхлебнул. – О, фуй!.. мм, черт…
– Пусть немного остынет.
– Да, а куда ты задумал свалить, Ген?
– Ну… например, за Урал.
Вик засмеялся.
– Слушай, ты же помнишь, что с Медовщиком было?
Охлопков кивнул.
– Так вот… – начал Вик, но его прервал, как тут водится, телефонный звонок.
Охлопков снял трубку. “Алло? „Партизанский”? коллега?”
Это был бессонный голос, Охлопков не сразу его узнал. Да, знаете, на том конце провода откашлялись, был… мм… в командировке. В высоких широтах.
На Севере? – спросил Охлопков. В некотором роде да, ответили с того конца провода. Это, конечно, гипербола. В общем, выезжать далеко не надо. Ведь, скажем, для южан наши широты уже высоки. Север, Гиперборея. Страна холодных туманов, странных людей, бросающихся в море от пресыщения жизнью… Греки грезили наяву. И, возможно, поэтому были великим народом. Ведь ничего не снится ничтожеству, если верить Бунюэлю. “Не бранитесь на то, что я спал”, – так пел немецкий Заратустра. Может, Бунюэль взял мысль у этого гиперборейца, второго Корабельщика, плававшего уже в высоких широтах и услышавшего погребальную весть? Я имею в виду Ницше. А первый – это тот, кто услышал о смерти Пана? – вспомнил Охлопков. Совершенно верно. На том краю ночи улыбались. Охлопков посмотрел на заскучавшего Вика. Лучше было бы, если бы он пришел в другое время.
Помните, я что-то толковал о документальных кинолентах? Вот о высадке ахейцев на малоазийский берег и переходе евреев через Красное море?.. Вы сочли это диким бредом? Смелой фантазией, ответил Охлопков. А мне пришло в голову, продолжал тот, кто держал трубку на том краю, что не есть ли наши сны такие киноленты тысячелетней давности? выдержки? По крайней мере некоторые? И если так, то проблема лишь в одном. Как сконструировать прибор, который бы все фиксировал и передавал изображение. Прибор и сон? Какой прибор можно сунуть в сон? Это даже звучит грубо, гротескно. Но вот некоторые факты. Один фотограф еще в девятнадцатом веке открыл феномен, получивший название – но не объяснение – в Академии наук: психическая фотография. Этот фотограф набрался выше бровей, а ему надо было выполнять срочный заказ, и он возился с ванночками, реактивами, фотопластинками, но только перепутал отснятые и неотснятые, все валилось из рук, а перед глазами черти танцевали. Утром он вновь взялся за дело. Но как отделить зерна от плевел? Тогда он по-соломоновски все бросил в проявитель. И на некоторых фотопластинах увидел давишние химеры. Побежал, волосы дыбом, показал другу из французской Академии наук. Академики это дело замяли. Но потом шило из мешка вылезло. Исследования показали, что глаз способен быть приемником и генератором излучений. Из глаза исходят электромагнитные волны. Даже опыты ставили, один моряк взглядом засвечивал пленку или передавал на нее заданные мыслеобразы. Ну? Отсюда уже недалеко и до кинолент снов. Быть сторожем в кинотеатре снов? Не отказались бы?
