И уже на самой границе света и бело-черной холодной ночи ее тронули за локоть… или кто-то нечаянно задел? Хмуря брови, она оглянулась.

Сторож-пожарник в свитере смотрел на нее с недоверчивой улыбкой. И она мгновенно покраснела, поняв, что он нравится ей.

Охлопков продолжал нести службу в “Партизанском”. По утрам отсыпался

– в кинотеатре все-таки толком не поспишь – и под вечер спускался в заснеженный овраг. Иногда в кинотеатр заглядывал Зимборов или

Виталик. Безымянный полуночник почему-то не звонил, куда-то пропал.

Охлопков в нетерпении расхаживал по фойе, думая о девушке, посматривая на часы, – впрочем, и по звукам из-за перекошенной двери можно было определять время.

Из зала вырывались громовые резкие звуки: цокот Гигантских Лошадиных

Копыт, Шаги, Стук Великанских Колес, Шлепанье Громадных Капель,

Кашель – будто это кашляет Везувий, Плеск Воды, Колокольный Звон

Ложечки в Стакане, Рев Парохода, Голоса Богов в масках, – но это была не древнегреческая трагедия.

Шелест Газеты.

– …Мы договорились – вечером ни слова о политике.

– Молчу, молчу…

Шелест Газеты, Звяканье Кружки, Музыка.

– Прекрасный вечер, вальс.

– Прекрасное пиво.

– Прекрасное небо.

– Прекрасная погода.

– Прекрасные сосны.

– Прекрасные… Ха! Ха! Ха! Если бы эта приличная публика знала, что рядом с ними сидит знаменитая Роза Люксембург, только что вышедшая из тюрьмы!

– Владимир Ильич, вы неисправимы: опять?

– Молчу, молчу…

В двенадцать звонит Вик. Все в порядке?

Вскоре подпольная команда рок-н-ролла вваливается в “Партизанский”: долговязый худосочный Вик в короткой вельветовой курточке с меховым воротником, коренастый коротко стриженный Макс, – его отец, военный, не дозволял ему отпускать длинные волосы, парень бунтовал, пока не сообразил, что под прикрытием коротких волос неплохо жить, ему многое прощается и родители не лезут с допросами; зато у Алика

Юденича шевелюра а-ля Анджела Дэвис, курчавая, пышная, будто пена черного мыла. Они уже бывали в “Партизанском”, Охлопков их знал, всех, кроме четвертого, аккуратного мальчика в костюмчике, Вик представил его как Туржика Юрика, клавишника, потом шепнул, что это сын высокопоставленной шишки, подробности позже, но, короче, это троянский конь. У Макса и Вика в руках были зачехленные гитары, Алик тащил на горбу рюкзак с барабанами.

Алик уже щелкал рубильниками, зажигая свет в зале.

– А где Вася?

Вик на мгновенье помрачнел и ответил, что Вася теперь инвалид: отшарахал на станке пальцы, четыре, на левой руке. И вместо соло-гитары у них будут клавиши, ничего не поделаешь.

Вася Медовщиков, приобретавший в училище специальность столяра, был самым непосредственным и музыкальным в этой подпольной группе. Он всегда что-то мурлыкал под нос, ходил в военном бушлате, часто надевая его прямо на голое тело (он приехал из Сибири и таким образом выражал полнейшее презрение к среднерусским зимам), в цигейковой солдатской шапке, в синих авиационных штанах с наколенниками и множеством карманов и в ботинках от коньков – без лезвий, разумеется, – ему нравилось, разогнавшись, скользить среди прохожих на плоских подошвах; ну и в драке крепкие ботинки были незаменимы. Он любил рассказывать о Сибири, Охлопков слушал, хотя младший брат предупреждал, что компаньон склонен к гиперболизации прошлого, настоящего и тем более будущего. Ну, в мечтах о будущем никто из группы не отличался трезвой скромностью. У Медовщикова был неплохой голос. И музыку к стихам – плодам общего творчества – подбирал он. Вообще явного лидера в команде не было, все проблемы решались ором и размахиваньем кулаков, – и когда уставали, все как-то само собою устраивалось.

Алик вынимал барабаны, один большой, клееный-переклееный, второй красный, украденный у пионерской дружины школы, бубен “шамана”, вывезенный Медовщиковым из Сибири; железную тарелку, вырезанную на уроке труда, раздвижную стойку для нее, палочки; Макс достал из сумки усилитель (колонки на сцене по углам всегда стояли, микрофон со стойкой из кинопроекторской принес Охлопков) и пластмассовую пятилитровую канистру с пивом. Это спрячь! – закричали на него. Он спрятал за штору.

– Так он что, в больнице? – спросил Охлопков.

Вик сначала не понял, о чем, о ком речь. Сообразил: а, ну да, пальцы загноились, может, придется еще немного… Раз! раз! – сказал он в микрофон.

– Господа! По местам. Юрик, ну как?

Новенький сидел за пианино, пробегая пальцами по клавишам. Он состроил кислую мину. Потом сказал, что вообще-то у него фортепиано идет вторым инструментом, основной – баян.

– Зачем козе баян! – гаркнул Макс.

Алик заржал. Вик показал Максу кулак. Это выглядело смешно: когда

Макс охватывал гриф лапищей, то казалось, свернет гитаре шею, как утке.

Алик вертел палочки, разрабатывая суставы, еще не касаясь тугой кожи барабанов и замершей тарелки. Очки на толстом носу горячо вспыхивали. Лицо искажали непроизвольные гримасы. После Медовщикова он был наиболее способным музыкантом. Тренировался с детства, первыми его барабанами были стопки учебников, кастрюли и пустые коробки.

В “Барабанах молчания” Алик выкладывался. Это был его звездный момент. В репертуаре группы – самая любопытная вещь, автор неизвестен, но сразу ясно, что это не их рук дело.

В “Барабанах молчания” барабаны грохотали, свет оборачивался тьмой, песчаный берег – стеной желтого цвета, “да” означало “нет” и, наоборот, брошенное слово возвращалось бумерангом.

Эту вещь Охлопков выслушивал без усилий. Вик признавался, что она слишком смахивает на “Моби Дик” Лед Зеппелин, но все-таки тут слова, там – голый инструментал.

…“Моби Дик” за две-три минуты? Основная часть – соло на ударных.

Смелое решение. Две-три минуты для охоты за Китом с белым складчатым лбом. Ну, в общем, чего рассусоливать, если и так все понятно: Кит мертв на самом деле, и белые воды протухли.

Утром отсыпаться.

Под вечер он спустился в заснеженный овраг, перешел банный ручей, не замерзавший в самые лютые морозы, поднялся немного по снежно-укатанной дороге, открыл калитку, приблизился к окну – и в тот же миг она оторвалась от книги; и они смотрели друг на друга… у него изо рта шел пар, к вечеру морозило сильнее, – а днем на солнце уже сочились сосульки; она встала, открыла дверь. Она казалась озабоченной. Раздевайся. Он снял шапку, пальто, размотал шарф, повесил все на гвоздь в стене. Смахнул иней с отрастающих усов, бородки. Взглянул на нее вопросительно, потер покрасневшие руки, потянулся к титану. Как у тебя?.. Все нормально. Чай? да, поставь… холодновато. Ну, у тебя же мать рукодельница, пусть толстые перчатки свяжет. Мы, кажется, входим в конфронтацию, ей не по душе моя огневая позиция, то есть, спрашивается, зачем я учился? чтобы служить в “Партизанском”? А коллеги на работе интересуются, и что она им может ответить?

Ты что-то принес. Ну да. Покажи. Нет, это чистые листы… хочу набросать кое-что, вид из окна, яблони, обмазанные глиной, стволы телесно-теплые… Но у тебя все в порядке?

Я начинаю ненавидеть стариков… неужели и сама когда-то превращусь в это? Они вечно препираются, телевизор, каша подгорела, еще какие-то мелочи… две старые мыши, что они никак не поделят? что им в конце концов надо?

Постой, но а как же ты будешь осматривать стариков? выслушивать… Я буду детей лечить. Ты их так любишь? Они лучше стариков. Надо же, маразм какой. Мм?.. Вот что такие свежие и хорошенькие создания превращаются в… в… Что тебя натолкнуло на мысль стать врачом? А что тебя натолкнуло на твою мысль? Хм. Вот и у меня. Нет, почему, я могу объяснить… впрочем, это долго. И, может, действительно и невозможно, ты права, это как место рождения или цвет глаз.

Ну-у, цвет как раз легко… ты что, не проходил задачки на сложение доминантных и рецессивных признаков?