Выпил рюмку – “на здрове” – и, не дожидаясь вопроса, стал рассказывать.

Такое впечатление, как будто заслуженный ветеран встречается с молодежью.

Вспоминал, как воевал с Тухачевским.

Покосился в мою сторону, почему-то извинился и сказал:

– Это была кровавая война. Я это на себе испытал.

В сентябре 1939 года он собрал ополчение и ушел в лес.

И – опять обращаясь ко мне:

– Пан редактор молодой еще. Пан не знает, что для поляков война началась не только первого сентября, но и семнадцатого.

Это я-то не знаю!

Пацаном бегал в Ровно по улице 17 Сентября.

Для них – трагедия, четвертый раздел.

Для нас – праздник, присоединение Западной Украины к матери-родине.

Геополитика чертова…

О том, как служил адъютантом, старик не говорил. Видно, я его все-таки стеснял.

Вдруг спросил меня:

– Пан редактор, у вас тех, кто с нами воевал в двадцатом году, уважают? Признают?

– Конечно.

– А у нас – нет. Как будто не было той войны.

Прощаемся. И вдруг он говорит по-русски. Читает Пушкина. Кажется, из

“Полтавы”. “Спит Кочубей…” Почему?

Крепко сжимает мои плечи.

Бодрый старик…

Возвращаемся в гостиницу.

– У нас это не пройдет, – бурчит Марек. – А у тебя – тем более.

Яцеку и Лешеку рейд в тягость.

Их угнетает заданность позитива. Едем по местам боевой славы. Мотив: ах, как все изменилось! К лучшему, естественно…

Судя по нашим ночным посиделкам, они так не считают.

Закипают. Как чайники. Крышки подпрыгивают.

Марек постарше, пытается сдержать молодых. Куда там!

Убеждены: никакой “второй Польши” Герек не построит, залезла страна по уши в долги, социализм повернулся к полякам задом.

А может, они сами к нему повернулись?

Я пытаюсь возразить, Яцек – с обидой:

– Анатоль! Ну что ты можешь знать о жизни простых поляков! Мы останавливаемся в лучших гостиницах, едим в ресторанах, ходим по начальству.

– В розовых очках.

Это – Лешек…

День шахтера в Катовицах. Называется “Барбурка”. В честь святой

Барбары – покровительницы горняков.

В громадном спортзале выстроились шеренгами сотни людей.

Между ними ходят Герек, премьер Ярошевич, куратор безопасности Каня, другие. Вручают партийные билеты. Всем! Скопом!

Пробую побеседовать со свежим партийцем.

“Не розумем”, – говорит.

Не в том смысле, что не понимает, почему вступил. По-русски не понимает. Дипломат.

Восьмидесятый високосный примчался с напористостью скорого поезда.

В дверь позвонили.

На пороге – чумазый, белозубый, рот до ушей, черная шапочка натянута на лоб, уже пригубил, глаза поблескивают – трубочист: сверкает серебристыми пуговицами.

Пялясь, как солдат на генерала, рапортует:

– Веселых праздников! Здоровья пану, малжонке, детям!

Накануне Нового года в Варшаве обнаруживается сонм трубочистов.

Будто весь год обитают на крышах, а перед праздником спускаются. Без стеснения стучатся в двери и поздравляют: кто на словах, кто протягивает написанные от руки открытки, поют колядки.

– Половина из них аферисты, – предупреждает Ян.

Трубочиста полагается отблагодарить.

– Кому это? – вскидывается жена, увидев у меня в руках “Столичную”.

– Трубочисту. Счастье принес. Тонны две.

Чумазый оторопел, стал отказываться. Пришлось впихнуть бутылку в брезентовую лоснящуюся сумку.

Новый год встречаем у Яна.

Не люблю этот замешенный на притворстве праздник. Почему с новым счастьем? А куда старое девать? И зачем поздравлять людей с тем, что они на год постарели?

Настроение поднимает Гражина – мечет на стол произведения польской кухни.

Сельдь в сметане, слегка укалывая, тает во рту.

Мясо по-татарски надо размешать и обильно посыпать солью и перцем.

На горячее, конечно, бигос – терпеливо потушенная квашеная капуста, сдобренная грибами и копченостями.

Зарубежные коллеги восхищаются изворотливостью варшавян:

– На прилавках пусто. В коммерческих магазинах запредельные цены. А придешь в гости – стол ломится.

Ян и Гражина – истинные варшавяне.

Двенадцати часов дети не дождались: уставших, объевшихся, их уложили в спальне, рядом с елкой, купленной и украшенной еще на Рождество.

Новый год встретили дважды.

Сначала – по-московски.

Заглушая мелькавшую на телеэкране Родович, я хрипло, с растяжкой, по-брежневски экая, прокричал “поздравление советскому народу”.

Гражина хохотала, и даже Ян не удержал улыбки.

Ларёк, привычная к моим соло, курила.

О наступлении польского Нового года объявил Герек. Уныло бубнил о строительстве второй Польши и трудностях, которые народ должен преодолеть.

– Ничего народ им не должен! – кричит Ян.

В отличие от меня он не пьянеет и мыслит четко. Слова не произносит, а режет: будто луковицу – на мелкие кусочки.

Дамы уединяются на кухне. Мы – продолжаем.

– Везде ложь! – Ян вдавливает окурок в днище пепельницы. – С рабочим классом заигрывают: авангард! А кому хуже всех живется? Работягам.

Иногда они взбрыкивают, а их…

Я молча соглашаюсь.

Ян продолжает:

– Любопытный вывод сделал Щепаньский. Профессор, социолог. Слышал о нем, да? Так вот, кризисы у нас повторяются регулярно: тысяча девятьсот сорок восьмой, пятьдесят шестой, шестьдесят восьмой, семидесятый, семьдесят шестой. Помимо прочих, у них есть и политико-демографический подтекст.

– На рождаемость влияют?

– Да нет! При такой цикличности не удается привить полякам чувство… как это сказать? Чувство верности строю. У молодежи нет, как у старших, закодированного страха перед террором.

– И потому она храбрее?

– Именно.

– Что-то не очень заметно.

– Не спеши, пан редактор. – Ян тянется к кофейнику.

Но ночной монолог поляка еще не закончен.

– Объясни, почему у нас каждый лидер начинает как демократ, а заканчивает как диктатор? Герека, когда он сменил Гомулку, на руках носили. Европеец! Во Франции вырос! А что теперь? Экономика в руинах, а они талдычат про успехи. Я на собраниях высидеть не могу.

Когда-нибудь, ей-богу, сорвусь.

– Что ты имеешь в виду?

– А самоисключусь.

– Тебя же в отставку отправят.

– Ну и что? Думаешь, в академиях много платят?

– И что тогда?

Ян мотает головой:

– Был танкист, стал таксист.

В эту новогоднюю ночь Ян пощадил меня: ничего не сказал о Катыни.

Обычно ею заканчивает…

Порою трудно понять, что больше их возмущает – сам факт расстрела десяти тысяч офицеров или наше упорное непризнание вины?

– Пока ВАШИ, – Ян нажимает на второе слово, – не покаются, ничего хорошего не будет.

Его дядя, подхорунжий кавалерии, был в лагере под Козельском.

– В конце марта сорокового года от него пришло письмо, – рассказал однажды Ян. – Сообщал, что жив, здоров. Писал, что по вечерам им показывают кино. Ему понравились “Веселые ребята”. Еще писал, что четырнадцатого марта, в день святого Юзефа, они выпустили устный журнал и посвятили его памяти Пилсудского. Удивительно, как пропустили такое письмо. Хотя дядя фамилию не называл. Написал – “в честь маршала”. А кто читал, не сообразил. Это было последнее письмо. Сколько запросов ни посылали, ответ один: адресат выбыл.

Куда? Когда? Молчат!

Не только от Яна слышу я о Катыни. Все больше бесед упирается в это слово, как в скалу.