Омарику. Бюль-Бюль высадил стекло, ввалился в комнату и стал ругаться по-русски, называл ее “курва” и “армянская падаль”.

Опомнись, что ты, сынок, успокаивала его тетя Ануш, но Бюль-Бюль схватил ее под мышки и поволок на балкон. И бросил со второго этажа на тротуар.

“Что, Ануш-джан?!” – сел на своей кровати дедушка Арташез. “Очень больно, папа”, – заплакала тетя Ануш. Из соседней комнаты прибежала на шум хозяйка с трудным русским именем Амплитуда Андреевна – смешная, как кукла, которых навострилась шить из тряпочек Ануш для небольшого заработка и развлечения. Сделала Аннушке укол, и вдвоем с дедом они посадили ее в кресло. Ножки тети Ануш не доставали до пола и ничего не чувствовали – с того самого дня, как ударилась спиной об асфальт. “Плохой сон, – испуганно сказала маленькая кормилица. -

Омарику зла бы не сделали…”

…Наутро кое-кто из отъезжающих видел в кустах пустой пикап с проколотыми покрышками. Богдан, молчаливый хохол, соскочил у ближнего лесочка отлить, потом так же молча и угрюмо сел за баранку, даже не подумав рассказать шустрому напарнику Шурику, что едва не споткнулся в овражке об мужика. Валялся мужик, маленько забросанный ветками и листвой; Богдан перевернул его сапогом, подывывся: похож с лица на китаёзу, а може, так, на смерть свою прищурился.

После Тулы Омар погнал, сколько позволяла дорога, забитая в этот час по-воскресному: быстро темнело, а у мамы к вечеру всегда начинались боли. Феликс лежал на топчане за его спиной, но уснуть не мог.

Беспокоило, что второй ушел. Говорил ведь Андрюше, что начинать надо с блондина! Какая мускулатура…

Чтоб не преть в пробках на Варшавке, Омар свернул на удобную боковую шоссейку, выйти по ней на МКАД у юго-западной развязки.

У обочины – поперек – стояла “девятка” с поднятым капотом. Водитель, прикрываясь от слепящих фар, пошел к тормознувшему “КамАЗу”, Омар опустил стекло… Паша и так-то бил в пятак с тридцати шагов, а тут – в упор, как в тире, в парке культуры и отдыха. Но вдруг – словно током шарахнуло под плечо, и выстрел вышел в небо. Даже не сразу сообразил, что ранен: из какого-то совсем игрушечного калибра, все равно как оса куснула. Феликс мгновенно выпустил весь заряд своего дамского револьверчика, но в голову не попал, а от бронежилета крошечные пульки отскочили, как хлебный мякиш. Но этих секунд хватило, чтобы Клешня выжал газ, отшвырнув бампером разинутый поперек пути “Жигуль”. Пролетев пару метров, “девятка” рухнула на бок и, сплющенная колесами “КамАЗа”, взорвалась у того под брюхом…

В груде металла и арбузной каше следствие не нашло ни одного

“человеческого фрагмента”. Единственная жертва ДТП, сильно обожженный, но, слава Богу, живой парень с наколкой в виде головы кабана на единственном здоровом участке кожи над левым соском и сохранившимися там же, под асбестовым нагрудником, документами на имя Павла Дурова из города Подольска Московской области, в сознание долго не приходил, а выйдя из комы, продолжал молчать и ходить под себя. Великодушный безумец Гагик Керченский сам приехал за Пашей и не стал его наказывать, хотя потерю “КамАЗа” переживал сильно. Купил калеке превосходную швейцарскую коляску с мотором и тремя скоростями

– не то что кресло на самодельных колесиках, в котором со скрипом ездила по квартире в Бибиреве его свояченица Ануш Пепелян.

Феликс, чьи силы удесятерились, донес обугленное тело брата до ближайшего дачного поселка. Крайний дом между лесом и Окой стоял, уже заколоченный на зиму. Но оконце в баньке на берегу светилось.

Женя Волынкин проснулся от осторожного стука в окно. Вгляделся в непроницаемую темень, накинул поверх майки ватник, прихватил на всякий случай топор и вышел на низкое крыльцо. Луч китайского фонарика выхватил из ночи тонкую мальчишескую фигуру и бледное лицо невозможной, нездешней красоты, залитое слезами. Мальчик опустился на колени прямо в грязь рядом с какой-то темной кучей и приложил к ней ухо. “Дышит, – шепнул мальчик, – чего вы стоите, он ведь еще дышит, давайте же, делайте что-нибудь!” Куча пошевелилась. Женя направил фонарик вниз – и похолодел. Медленно, шурша огромными, с лопату, клешнями, там разворачивало черное тело в сторону реки чудовище, которое порой снилось Волынкину в его псевдонаучных снах.

Подгребая под себя комья земли, выползло на светлую полоску песчаного берега… “Мать честная… – задохнулся Женя. – Рак…” -

“Омар”, – поправил мальчик. “Пресноводный! – крикнул бывший поэт, а ныне селекционер Волынкин. – Куда! Ну! Держи! Уйдет!”

Но Омар уже сполз в воду, обернул свои выпуклые глазки на стебельках к Феликсу и тяжело махнул левой клешней.

…Ловко работая хвостом и лапами, Омар с наслаждением двигался по течению, быстро уходя на глубину. Дышалось легко, вода остужала опаленное тело. Следуя безошибочному лоцманскому инстинкту, он вскоре вышел в Волгу и через пару дней достиг Каспия. Там Омар лег на дно и уснул среди камней, счастливый.

…Истопник РЭУ № 12, обслуживающего дома по улице Прямолинейной в

Бибиреве, Владлен Кирпичев, придя утром к себе на службу в бойлерную, обнаружил на полу маленького голого младенца. Младенец таращил смышленые глазки и запихивал в рот кулачок. Владлен

Кирпичев, совершенно обескураженный и сбитый с толку, для начала прикрыл мальчишку шарфом и принялся с силой думать. В эту напряженную минуту дверь бойлерной открылась и влетела эта активная тетка, бегала сюда, что ни день, всё у ней слабо топят!

– Ну что, господин Кирпичев, может быть, мне самой, как Лазо, в эту печку твою залезть? – с порога завела тетка. И тут ребеночек, а он так и продолжал валяться на полу, весело засмеялся. – Ой! – ахнула жиличка. – Это еще что у тебя?

– Подкидыш, – хмуро признался Кирпичев.

Амплитуда Андреевна Кузина пристрастно допросила истопника. “Не врет”, – поверила она. И вот что сделала. Сняла шубу, завернула малыша и понесла домой. Бросив Кирпичеву на прощание: “Имейте в виду, господин Кирпичев, если ребенок простудится, я вас засужу”.

Тетя Ануш приложила Феликса к набухшей груди и с облегчением вздохнула. Впервые за все дни, что ждала она пропавшего Омарика, высохли на ее черных глазах слезы и улыбка слетела к морщинистым губам, развернув бархатистые крылышки – как бабочка.

Главное – напасть первым, причем – внезапно. Вот что главное. Страх первого удара возвращается холодом под лопатку еще долго, поначалу яркий и выпуклый, как японская открытка, но с каждым разом все слабее и бледнее. И после двадцати-двадцати пяти серьезных боев душа чиста и прозрачна, и ты берешь их голыми руками.

Три года Паша служил за идею. Хотя в школе спецназа его учитель по карате бурят Чен Бухаев много раз объяснял ему, что победа в единоборстве – это всегда победа над собой. Противник есть искаженное отражение кристалла твоей собственной души; прежде чем разбить его, ты должен познать свой кристалл, слиться с ним, а для этого усмирить все дурные чувства и изгнать из сердца ненависть. Но

Паша не мог изгнать ненависть. Потому что всей душой, всеми гранями своего нерушимого кристалла ненавидел этих мафиозных пидоров, а пуще других – наркоторговцев.

…Когда он вернулся из армии, Люба не пришла его встречать, а мать на все вопросы неуклюже отвечала невпопад. А когда Любка не появилась и вечером, за длинными, от соседей, столами во дворе, где гуляла вся улица, – Паша не выдержал, взял у Владика Кирпичева (школьный дружок прикатил ради праздничка из Москвы) мотоцикл и сам рванул на окраину, где в старом деревянном доме проживала его Любовь. “Пашка!

– крикнула мать вдогонку. – Вернись, слышь, не надо тебе туда,

Пашенька!”

Паша не сразу сообразил, чем так напугала комната, которую помнил еще со школы теплой, уютной, с выскобленными полами, с ковриками и напластованиями фотографий по стенам, с вязанными крючком салфетками и цветами в пластмассовых вазочках, а осенью – с сухими листьями и травой; с круглым столом посередине, покрытым вязаной скатертью, и швейной машинкой на нем; с зеркальным шифоньером, отгораживающим кровать с никелированными шарами и высокими подушками, где они часами целовались, и Любка все не давала, а перед самой отправкой, рано утром, бегом потащила, молниеносно стянула трусы и упала с ним сюда, на перину, подстелив толстое полотенце – от крови.