– Девочки, я не могу так заниматься, – скажет в итоге Сонька и встанет. – Ваша птица мешает мне работать.

Но Сонька всегда жалуется так, что ничего не хочется для нее сделать. А про сникерсы не сказала. И мы бы ничего не узнали, если бы я не стала рыться в дальнем углу антресоли – и из угла посыпались эти самые сникерсы с явными следами Кариного к ним причастия.

– Вот, блин, – вздохнули мы с Сорокиным и понеслись в ларек, возмещать Соньке потерю. Но оказалось только хуже.

– Девочки, заберите, пожалуйста, ваши конфеты, – сказала Сонька вечером и выложила на рояль нашу покупку. – Раз уж вы решили кормить свою птицу моей едой, делайте это последовательно.

Сонька любит переносить невзгоды мужественно, и трагичность истории ее народа становилась понятна нам.

Но она сумела раздуть огонь гнева Якиманки, и Якиманка вызвала Рому на разговор.

– Мелкая, а Мелкая, – стучится Рома-Джа в антресоль, где мы с Карой затаились от бури. – Мелкая, завтра я ухожу. Ты обещала. Есть правила, я тебе говорил.

Последний пункт этих правил звучит так:

“Все вы – любите друг друга.

Пусть ваш мир остается вашим, и всем будет хорошо”.

Но ты делаешь все, Якиманка, чтобы было труднее друг друга любить.

Вот прилетело к вам чудо, а вы гоните его. Прилетело к вам чудо, равного которому вы не видели и не будет у вас, а вы не хотите его и гоните.

Кара глядит спокойно. Она все знает. А за порогом антресоли подпрыгивает Ленкина голова с двумя рысьими кисточками в волосах в разные стороны.

– Смотри, смотри! – Она машет томом “Жизни животных” Брэма. -

“Большой ворон отлично выучивается говорить и даже разумно применяет слова”!

Вот прилетит к вам чудо и скажет человеческим голосом, что все мы тут в жопе, а вы ответите на это: “Ага, птица-то ученая”.

– Сашка, мы не выгоним ее, правда же?

– Нехай, Мелкая, все само наладится.

Он любовно рыхлит землю перцу.

Но, чтобы наладилось что-то, надо, чтобы что-то сломалось. И оно сломалось – наша единственная кровать.

После пяти попаданий в клинику до коммуны дозвонилась мать малолетнего панка и пригрозила Ленке судом за растление, если она не прекратит с ее сыном встречаться.

– Психушка, – хмыкнула на это Ленка, кладя трубку, и на следующий день у них с панком было прощальное свидание в коммуне.

Когда я вошла в комнату, увидела, как Ленка водружает безногий остов

Сонькиной кровати на попа.

– Мы покатались немного, – объяснила Ленка. – Ничего, на матрасе поспит.

Кровать давно была без одной ноги и стояла на круглой здоровой гире.

Поколения до Ленки и сама Ленка с Сашкой откатывались за ночь на этой кровати от стены, а утром приставляли ее обратно. Но вот панка не выдержали оставшиеся ноги.

– Мы устроим жертвоприношение. И ворон, ворон как раз в тему! -

Глаза Ленки все более разгорались.

Мы с Карой приняли правила игры. Кровать была украшена искусственными цветами, гирляндами и Ленкиными рисунками славянских богов, у алтаря молоко, хлеб и клюквенная настойка, мы перед ним на коленях, Ленка уже – жрица богини Дзеваны, и Кара первой съела принесенную в жертву ей мойву. Мы пьем во славу Дзеваны, но

Сорокину, который тянется к настойке тоже, Ленка говорит строго:

– Не смей, это женский культ, тебя покарают боги.

Вихляясь и что-то обиженно бормоча, Сашка, как домовой, уходит курить трубку с дедом Артемием, а летние сумерки уже лезут в наше окно, пока мы пьем дальше во славу всех богов забытого пантеона.

Вкус дешевой настойки четко распадается на клюквенную кислицу и злобный спиртовой дух, а Кара сидит на верхушке алтаря, один глаз на нас, а другой – к двери, где стоит уже готовый к дороге рюкзак

Ромы-Джа.

Неужели ты тоже думаешь об этом, Кара? Неужели ты тоже думаешь?

И вот в самый разгар нашего праздника, когда в пору было вскочить и начать бить в бубны, является Сонька Мугинштейн и зажигает свет.

– Сонька, здравствуй, выпей с нами во славу Рода и всех славянских богов! – Ленка протягивает ей стакан.

Память предков, державших бои за Единого бога, искавших дорогу в желтой пустыне, мелькает тенью на твердом Сонькином лице – и тут же слетает вон.

– Я не пью, – говорит Сонька.

– Боги покарают тебя, – твердо заявляет Ленка, но Сонька молчит.

Благовония на алтаре коптят, и мне чудится ветхозаветный дым раскаленных печей Египта.

– Я тебя зарежу! – кричит Ленка исступленно. – Я принесу тебя в жертву на этом алтаре во славу Дзевана, Рода и всех великих богов!

Она крикнула это так искренне и громко, что поверили и я, и Сонька.

Как раз в тот день Ленка купила сувенирный ритуальный нож, конический, украшенный резьбой, с кольцом на рукоятке, чтобы носить на шее, и очень острый, хотя не больше шила.

– Алтарь надо освещать кровью, – совершенно спокойно говорит Ленка и разрезает себе ладонь. Красные ритуальные капли падают в молоко, не смешиваясь. – Во славу Рода!

– Девочки, может быть, все-таки закроем наконец окно? – говорит

Сонька. – Я простужаюсь, а тем более если мне теперь на полу спать…

Она делает шаг к окну, но Ленка прыгает ей наперерез.

– Не смей! Ты как будто не видишь: это же выход! Еще не время, мы ждем!

Легкий смерч скандала, давно зревшего в нашей комнате, начал наконец закручивать воздух, и тут Кара прыгает на шкаф и громко говорит множество своих слов.

– Пхравителхво! Хвозняк! Хамозванцы! Вхразнох! Дхружно!

– Да когда же все это кончится! – восклицает Сонька, и впервые в ее голосе раздражение. – Это дурдом какой-то! Как надоело!

Она резко выходит, а Кара качается и продолжает кричать:

– Кхлыника! Кхлыника! Кхлыника!

– Ура! Научилась!

Мы радуемся и прыгаем. И вдруг затихаем.

Мы затихаем, и ощущение конца настигает нас – через алую пьянь дрянной настойки, через взрыв скандала и праздника. Мы молчим и чувствуем, как истекает время этого места, нашего съемного дома, коммуны, клиники, храма языческого беспредела.

– А может, ее Сара на самом деле зовут? – говорит Ленка. – Она же

“с” не выговаривает.

– Нет, – отвечаю. – Сорокин сказал, что Кара на тюркских языках значит черный.

Кара, Кара Зе Блэк, беспечный вестник судьбы, именно в этот миг, когда тоска охватила наши пьяные головы, подошло твое время.

Она планирует над комнатой, делает пару шагов до Толькиных картин, приставленных в углу, и, оглядывая их одним глазом, выклевывает из пластилина сушки, которыми Толька украсил последнее полотно. Сильным клювом Кара бьет сушки об пол и глотает кусочки. И – как в кино – в этот же момент раскрывается дверь и является наш загулявший Толька.

Я думала, он начнет орать из-за картины. Но он начал орать другое.

– Узнаю тебя, Сульфат Мелюков! – Топая, Толька прыгнул в комнату.

Кара крякнула и оказалась на шкафу. – Какими судьбами, мой ангел?

– Ты о ком?

– Сульфат, миленький, вылезай. – Толька рыскал под роялем. – А, я знаю, ты превратился сам в свою птицу, старый ты фокусник и алкаш!

Я-то думал, ты давно где-то сдох, а ты вот как – феникс из пепла!

– Ты о ком, Толька?!

– О Мелюкове, Сейфуль Ибрагимовиче. Вы разве не помните? Он сидел на

Арбате у зоомагазина со своей ручной сворой, вороной и обезьяной, они зарабатывали ему на хлеб и на водку, а он был рад и травил байки про Тамерлана.

Мы оцепенели. Мы узнали, мы хорошо помнили странного пропойцу, засевшего одно время на Арбате. Обезьяна плясала, а ворона тянула билетики счастья. С ними можно было сделать фото. Потом он пропал.

Арбат изменился. Оттуда исчезли уличные музыканты, хиппи, стало много дорогой еды и псевдосоветских реликвий. Мы перестали ходить на

Арбат.

Но вот я вижу ее на нашем шкафу, и ты ли это, Кара, таращила на

Арбате недобрый свой глаз на прохожих?

– А она говорить умеет, – сообщила Ленка, и Толька так и взвился с остаповским блеском в глазах.

– Да это золотая жила! Как же вы смеете держать открытыми окна? Ведь это клад, Клондайк, а вы готовы спустить золото вместе с песком!