Как летучий Голландец – наша коммуна. Как пустой, старый, скрипучий корабль на безбрежных, черных волнах, несется она в неизвестность, полна призраков и воспоминаний. Мы с Ромой вдвоем в единственной освещенной комнате. Мы вдвоем – единственные живые души в квартире, полной призраков и воспоминаний, старых запахов и неожиданных звуков из коридора. Все бежали отсюда, а мы остались.

– Это нормально, Мелкая, – говорит Рома-Джа и покуривает. – Рано или поздно все сваливают с таких флэтушек. Когда деньжат поднакопят, работу найдут, жить захотят по-человечески. Одни уходят, на их месте появляются новые. Все сменяется. Это нормально. Это всегда так происходит.

Он сидит под подоконником, прижимаясь спиной к ребристой батарее, кутаясь с ногами в свой длиннющий рыже-красный шарф. Осень холодная, и мы зябнем.

– И что ты теперь будешь делать, Рома?

– Ждать, когда придут новые. Они обязательно придут.

Он выбивает на ладонь потухшую трубку.

Все бежали отсюда, пока мы с Ромой-Джа были на наших трассах. О

Толике стало известно, что он нашел-таки себе девушку с московской пропиской и ушел к ней жить. От Ленки остались странные книги, дешевые украшения, косметика и много мелких вещей неизвестного назначения, саму же ее подхватила и унесла отсюда безудержная ее женственность. Сашка Сорокин вернулся с трассы, это я знала наверняка; его и сейчас можно встретить возле того же подъезда, где он курьерил всегда, он отвечает на мобильный, но на Якиманку жить не пришел. Пропал даже дед наш Артемий, только о нем я побоялась спросить у Ромы – куда.

Из старых соседей, когда я приехала, оставались только

Серега-скрипач в той комнате, куда параллельно выходит моя антресоль, и Сонька Мугинштейн с новым своим коричневым пианино в соседней. Но и они, но и они, чувствовалось по всему, готовы были

Якиманку покинуть: Сонька все реже приходила сюда ночевать, а Серега давно объявил Роме о своем намеренье съехать, только все ждал чего-то.

Сейчас нет и их. Я сплю на антресоли, хотя в этом нет надобности. Но я не могу себе представить, чтобы спать где-то еще.

И все же ты подарила мне последний подарок, Якиманка, добрая московская моя колыбель. Ты устроила последнее мое здесь приключение, и явилось оно в виде скрипача Сереги, который, стоило только мне приехать, начал приходить в нашу комнату, садиться под антресоль и молчать.

Он приходит, садится и начинает вздыхать, и мне нет от него покоя.

Он нескладный, очкастый, с широким квадратным лицом и телом, с большими ушами, плохими зубами и темной меткой на шее от своей скрипки. Делает сосредоточенное лицо, не смотрит на меня и не знает, куда девать свои руки с широкими ладонями и короткими пальцами, на которых плоские белые маленькие ногти. На мой вопрос, зачем он пришел, отвечает гнусаво:

– Я хочу получше узнать тебя, Мелкая. Ты такая странная. Никак не пойму, что ты за человек.

Он зовет меня Мелкой, но стесняясь и стараясь быстрее сглотнуть. А по имени все равно не зовет никогда.

Понять меня – и снова ни слова. Мне и жалко его, я и сама бы рада поговорить, но он не отзовется, когда заговоришь, а если отзовется, то вдруг и невпопад, или же начнет рассказывать что-то, сбивчиво и неинтересно, а потом вновь замолкает.

После трассы я еще странная, растерянная и совершенно не знающая, как мне жить дальше. Я хочу одиночества или понимания, а молчащий

Серега не может дать ни того, ни другого, но не уйдет до конца, пока мы с Ромой не ляжем спать.

– Ну так спроси, что тебе интересно. Я отвечу.

Он шумно вздыхает. Он мне смешон. Я говорю с ним ласково, чтоб не засмеяться.

– Сережа, улыбнись. Ты очень угрюмый.

Он впервые поднимает на меня лицо.

– Меленькая, ты так изменилась за это лето, – говорит с тоской. -

Стала совсем другой…

– Мне мир открылся иначе, – говорю равнодушно.

– Тебе его кто-то, наверное, открыл? – спрашивает вкрадчиво, отворачиваясь снова.

– Дорога.

Приходит Рома-Джа с чайником, наливает себе, мне, угощает Серегу, садится играть на гитаре. Серега молчит, но я вижу, что его любопытство уже разбужено.

– Так ты, и правда, ходила по дороге? – спрашивает наконец.

– А что тут такого?

– Ну просто… с тобой это так не вяжется… ты такая… хрупкая… А – по чужим машинам, без дома, с чужими людьми… Люди же разные бывают,

Мелкая, неужели тебе совсем не было страшно?

– Боишься, когда не знаешь. Ты не знаешь, поэтому придумываешь и боишься.

– Вот я и хочу тебя узнать! А ты не говоришь ничего…

– Но как это рассказать? Пошли на трассу, и ты сам все почувствуешь.

У Ромы вываливается из тональности аккорд. Серега смотрит по-собачьи, но не решается отказаться. Договариваемся выйти рано, и он тут же уходит из комнаты. Рома-Джа качает головой:

– Соображать надо, Мелкая: это же не для всех. А он крот.

– Пусть бы сам соображал. Он же отчего-то согласился?

Рома снова качает головой. Он с каждой своей новой трассой становится все более мудрым, а оттого все более спокойным, этот

Рома, наш коммунский хозяин.

Но шаг мой сделан, и предтрассовый мандраж уже не остановить. На лице загорается рассеянная улыбка, а глаза начинают блистать, подобно безумным глазам Грана. Мне долго не заснуть в эту ночь, лежать и пялиться через всю комнату в окно, видеть звезды и мягкий свет московского неба.

Эх, Сталкер, отчего вновь влечет тебя зона?

Тяжек был путь наш назад! Тяжек и томителен, будто горы и волшебное

Озеро не хотели нас отпускать. Если еще до Урала несла волна, то после весь путь наш встал, и уже ничего нельзя было с этим сделать.

Почему было так и отчего так сложилось, еще предстоит мне понять, но уже в начале движения Гран говорил:

– Дорога – это нам постоянный экзамен. Она все время ждет нашей реакции, здесь всегда состояние выбора, и от каждого шага зависит, что будет с тобою дальше.

– А как же везение?

– Везение на дороге – закономерность, прямая зависимость от тебя самого. Насколько ты открыт, насколько безупречен, насколько способен перешагнуть себя, насколько принимаешь и любишь все, что вокруг, – настолько легкой и радостной будет твоя дорога. Вот ты любишь сейчас то, что вокруг тебя?

Я оглянулась, пожала плечами. Мы шли по Омску, погода отличная, рюкзак не давил. Вроде люблю, почему бы и нет?

Зашли на рынок. Гран решил подкупить продуктов. Оставил меня с рюкзаками и убежал. Он оставил меня в углу, у пустых прилавков, куда никто не заходил, с двумя рюкзаками, каждый из которых мне по пояс, но не прошло и пяти минут, как рядом со мной появился долговязый тип и заговорил о том, как он любит туристов.

– Я сам в прошлом турист. Кавказ, Хибины, Саяны – где я только не побывал! Но теперь уже годы не те, не те совсем годы.

Говоря это, он делал скорбный вид, хотя лицо его, прическа и вся подтянутая фигура выдавали человека, который очень следит за собой.

Волосы у него были совершенно еще черные, на лбу лежала выбеленная прядь. Поверх черной, шелковисто блестящей рубашки с кокетливо расстегнутым воротом лежала плоская золотая цепь. Я его заметила еще издали, когда он замелькал в двух рядах от меня, возвышаясь над торговками немалым своим ростом. Я его заметила потому, что он был слишком не похож на всех, кто обычно ходит за продуктами на рынок.

– Годы не те, да и деньги зарабатывать надо, – продолжал он, и я вглядывалась в его лицо, пытаясь прочесть намерение, с которым он подошел ко мне. – Деньги зарабатывать, семью кормить. У меня раньше своя фирма была, а потом кризис, то да се… Сейчас вот экспедитором в ирландском ресторане работаю.

В подтверждение он потряс здоровой связкой лука-порея.

– Эх, молодость! – выдохнул потом. – Я должен вас непременно накормить. Вон там забегаловка одна есть, так себе, конечно, но приличная, меня там каждая собака знает. Сейчас мы туда зайдем.

Отчего-то мне не хотелось идти с ним есть. Я тянула время, ожидая