Аннелоры, которая, чего уж скрывать, была большей немкой, чем
(“Пс-ст!..”) мать Гёца фон Ростова. К тому же в полицейском управлении Гамбурга завалялся идиотский документ, некий не назвавший себя тип уверял, что Аннелору Ростов видел на носилках перед отправкой ее в госпиталь. А как погибла Аннелора – Ростов догадывался, она, художница, с красками и кистями не расстававшаяся, очарованная играми света и цветов, сменой полутонов, не в подвал побежала, не в квартире задержалась по лени, а с мольбертом полезла на крышу, такое великолепие красок где еще увидишь; прямое попадание бомбы – и нет кисти, нет мольберта, нет Аннелоры, которую еще сдуру кто-то с соседней крыши принял за шпионку, подающую сигнал подлым англичанам, отчего и копаются в родословной.
Так и убыл тогда ни с чем, не похоронив, не отслушав священника, и сколько потом ни пытался выбить из уполномоченной подпись под списком погибших – не смог, а уж всех уполномоченных возненавидел; эта костлявая сучка в который раз отказалась поклясться Богу, фюреру и полиции, что находящаяся в ее попечительстве фрау Аннелора Ростов стала жертвой прямого попадания бомбы в дом № 4 на Густавштрассе.
“Если я засвидетельствую, – призналась она Ростову, – то понесу ответственность за то, что не обеспечила явку всех жильцов в бомбоубежище после сирены…” Так говорила – и так сказала ему, когда он нашел ее в первый июльский день года 1944-го на окраине города; тон отказа такой, что ящик консервов из багажника “майбаха” можно не вытаскивать. Оставалась надежда на командующего Х округом, тот выразил соболезнование, вздохнул и сказал, что дело носит не локальный, чисто гамбургский характер, а общеимперский, корпус, которым он командует, может только через Берлин, через Фромма, командующего армией резерва, проломить эту эшелонированную оборону ведомств, занятых никчемной работой. Командующий округом (и корпусом заодно) обязался в ближайшие же дни направить в Берлин соответствующую докладную.
– Буду чрезвычайно признателен, – поднялся Ростов. – Со своей стороны, хочу уверить вас, господин генерал, что в Берлине я стану наведываться к Фромму и отныне уверен в благополучном, не без вашей любезной помощи, разрешении этого, к сожалению, неприятного казуса, усугубленного, как вы знаете, еще и тем, что некий очевидец будто бы видел, как санитары уносили на носилках Аннелору… Может, стоит произвести опрос тех, кто что-то видел тогда…
Ложь, чистая ложь! Никто, кроме безумного типа, не видел носилок с
Аннелорой, ни один санитарный фургон не приезжал на Густавштрассе; приплетать ложь к делу, ради которого затеяна поездка в Берлин, гнусно, противно, – и мучением исказилось лицо Ростова, а генерал опустил глаза, уже навидавшиеся слез и горя. Предложил ночлег в гостинице, пять километров отсюда, по дороге к Любеку, который дотла сожжен и дочиста опустошен… Простились, рукопожатие еще длилось, а
Ростов решил: ноги его не будет у Фромма, но в берлинской суете ссылаться на докладную собеседника – занятие чрезвычайно полезное, поскольку дела в Берлине абсолютно никакой огласке не подлежат, надо их прикрыть какими-то очень правдоподобными хлопотами, ради чего и упомянут бред безумца об Аннелоре на носилках; многодневные бомбежки разрушали психику людей, люди кривлялись, плакали, плясали, выбираясь на свет из убежищ; стыдно признаться: своими делами он грязнит жену, это ведь не обман даже, а святотатство, – и осознание неправедности мыслей и будущих поступков отозвалось болями в колене, но как только он подумал о смысле того, ради чего затеян вояж в
Берлин, боли немедленно сморщились, увяли, да любые телесные страдания заглохнут перед величием дела, которое сама судьба ниспослала Ростову, и не дай бог, если “Скандинав” попадется на какой-либо мелочи, даст слабину: под угрозой окажется судьба Европы, поскольку господа, которым доверяет Гёц фон Ростов и которые доверяют ему, обладают силой, внушающей страх и уважение (а не лучше ли, кстати, назвать этих “господ” так: “товарищи”? “Пс-ст!”), – так вот, эти “господа-товарищи” попросили его узнать, что же все-таки произойдет в Берлине этим летом, если вообще произойдет, и как происшедшее отразится на судьбах Германии и всего мира; нет, нет – запротестовали “господа-товарищи”, какие еще секреты, помилуй бог, никаких военных секретов не нужно, только ваш личный взгляд на будущее Германии. А какие события развернутся в предугаданное время
– это как раз известно Гёцу фон Ростову и станет еще более известным, дополнившись точной датой, но как о сем сообщить, раз нет
“Скандинава” и адресочка-другого, который тот нес на языке; изволь теперь рыскать по всему Берлину, ища особу, которой он когда-то поверил; девица эта, на вид придурковатая, хваткой обладает выдающейся, среди ее ухажеров, если хорошо поразмышлять, парень из военного лагеря Майбах под Цоссеном, где узел связи ОКВ, и парень
(на берлинском жаргоне таких называют очень вульгарно) способен, на дежурстве находясь, выстреливать в эфир безнаказанно и что угодно.
(Как ни огорчителен провал “Скандинава”,
Ростов – к стыду своему – не слишком опечаливался такому исходу: появлялась приятная необходимость искать в Берлине эту девицу, при одной мысли о которой улыбка раздвигала его неумолимые губы, а уши слышали откуда-то возникшую мелодию…) Ренатой зовут эту девчонку в личине юного сорванца: кепка надвинута на лоб, во рту сигарета, голосок хриплый… Ни адреса, ни фамилии, а искать надо, найти тем более: священностью попахивает миссия, им самим на себя возложенная!
(Полковник Ростов смачно выругался после свирепого “Пс-ст!”) И не потому ли во сто крат повысилось значение и связанность разных мелочей: стертость шин “майбаха”, в каких сапогах ехать, как встретиться с Ойгеном, а то, что в гостинице забыты сапожные щетки и вакса, делает вояж событием историческим (полковник расхохотался), как будто главное в нем – обувь; офицер вермахта (да еще полковник!) не может появиться на улицах Берлина в грязных сапогах.
Тем более там, куда он поедет после сна в гостинице, – к той святой женщине, подарок которой от самого Парижа возит он под задним сиденьем; и едва он представил эту женщину – ноги стали сильными, прыгучими, здоровыми. Туда, в Бамберг, к Нине! В Баварию, ближе к тому госпиталю в Мюнхене, куда его доставили – с двумя посадками – на самолете из Карфагена. Он был в полном сознании, но так и не понял, что безмолвный, в бинты закутанный человек – тот самый подполковник, с которым он познакомился за неделю до налета англичан и в тот день, 7 апреля, вместе с ним ехал к штабу 10-й танковой дивизии, вдоль неровного строя застрявших в песках Т-III, лишенных горючего, движения и воздушного прикрытия; подполковник на ходу умно, решительно и весело давал экипажам очень дельные советы; чувствовалось: подполковник здесь – любим и уважаем, – потому-то его, смертельно раненного, и Ростова с ним заодно самолетом доставили в лучший госпиталь к лучшему хирургу Германии, Зауербруху, и если правая нога Ростова особого лечения не требовала, то дела подполковника обстояли куда хуже, он стал одноглазым и одноруким, а на уцелевшей левой два пальца оттяпали еще там, в Тунисе. Поначалу лежали в одной палате, Ростов по ночам вслушивался в скрип зубов соседа, подполковник не облегчал свои страдания таблетками, стонами или руганью, не перекладывал их на соседа и жену, однажды появившуюся. Ростова уже перевели в другую палату, к подполковнику проскальзывала медсестра, сидела у его койки, нашептывая молитвы, да
Ростов наведывался, на костылях стоял у изголовья, подолгу, пока сестра не кончала тихие очередные благоуспокоения, поднималась и уступала место, вот тогда-то Ростов садился; ни словом здесь не обмолвились с подполковником, которого звали Клаусом, но так сблизились, так сошлись душевно, что научились понимать друг друга!
Соединил их и сплел воедино какой-то прибор за стеной, он – метрономом – отстукивал еле слышно то звонкие, то глухие секунды, и стоило обоим начать вслушиваться в ритм, как он, ритм, начинал втягивать их в себя, будто связывал обоих единой кровеносной системой, и боли подполковника стал вытягивать на себя Ростов, зубовный скрип замирал, подполковник погружался в сон, Ростов медленно поднимался, уходил и однажды в коридоре столкнулся со скромной и безмолвной женщиной, которую медсестра собиралась ввести в палату; это и была Нина, жена подполковника, особая женщина, заменившая свою красоту миловидностью, чтоб не блистать на людях, чтоб не тревожить их желаниями, и единственное, что толкало мужчин к ней, было: робкое стремление губами прикоснуться к тонкой, но не изнеженной руке… “Вы с ним построже…” – попросила она Ростова, и тот постиг истинный смысл ее слов, когда в больничном парке Клаус, благо ноги ему повиновались, вплотную приблизился к Ростову и явственно произнес: “Этому ублюдку – ничего не прощу!” Сперва подумалось: безрукий и одноглазый подполковник доберется до пилота-англичанина и пристрелит его, но последующие угрозы более точно указали, кто такой
