Крюгеля. “Ах ты, шалунишка!” – проворковала бывшая блокляйтерша, ничуть не веря в его отцовство; письма в ФРГ по разным адресам
Крюгель теперь отправлял по новому каналу связи. В скором времени стена разделила Берлин, оставив Монику и дом 11-13 по другую сторону баррикад, но не свойственные Крюгелю чувства, среди которых были стыд и совесть, принуждали его писать книгу об одноглазом мученике и про 20 июля 1944 года, зная причем, что никогда она не будет опубликована. А на 3-м этаже того исторического дома уже обосновался
Музей Сопротивления, уже, естественно, снесены за ненадобностью внутренности кабинетов Фромма и Штауффенберга, между которыми носился, отвечая на телефонные звонки, сам Штауффенберг, поскольку
Фромм был арестован, и, дописывая капитальное исследование, Крюгель сверялся с катушками фотопленки и памятью, с каждым годом становящейся все острее и точнее – как и желание пополнять новыми материалами капитальное исследование, которое смело можно теперь называть академическим. Крюгель отыскал следы тех унтер-офицеров, от пуль которых пала четверка расстрелянных во дворе, ныне пышно именованном; оказалось, что стать убийцами четверки желали многие, солдаты и унтер-офицеры чуть ли не передрались между собой за право первыми выстрелить в стоявших у стены безоружных изменников; нашел он и дежурного по комендатуре в Бамберге – туда звонил Ростов, кричал что-то бессвязное, не мужское, стыдился, смешно сказать, и себя и его, Крюгеля.
Кому отправил наконец-то сотворенный труд, куда – мрак, туман, неизвестность; да и не окончил он его, опасаясь ударов судьбы, уже затянувшей в могилы и крематории свидетелей потешной беготни, и если полковник Ростов безвозвратно сгинул, то ефрейтор Крюгель предпочел выстрелу из-за угла земные заботы. И правильно сделал. Писать о бедламе на 3-м этаже известного здания на Штауффен-бергштрассе стало не модно, никто ж ведь когда-то не распространялся о концлагерях.
“… и смех и грех, и плач и слезы, пишу Тебе – и рука замирает, потому что Катариной закрылась какая-то брешь в истории нашей
Родины, а теперь и на эту брешь наваливаются отложения протекших годов, – да, да, она вознамерилась выйти замуж, едва кончив университет, и метит в матери, уже хлопоты о детях. Жених Тебе понравится, парень высокий и надежный, из Бремена, дело у него какое-то пустышное, пишет радиопьесы… Ну что с ними делать? И что вообще дальше? А делать надо, мы, немцы, должны оставаться немцами, и я начинаю понимать мужа подруги, того самого штурмана подводной лодки…”
Человек с условным именем Гизи сдержал обещание, данное им полковнику Ростову в одном из кабинетов на Бендлерштрассе (ныне
Штауффенбергштрассе). Он создал свою версию германских событий и дней, соприкасавшихся с 20 июля 1944 года. Именно этот день у него получился скомканным, потому что написать о том, как его, из партера или с авансцены, прогнал полковник Ростов задолго до грохота упавшего занавеса, – нет, не мог он поведать о сем неблагодарным потомкам, как и о том, что сказано было полковником. Не мог – поэтому и не захотел. Многих, очень многих знал он на 3-м этаже, почти о каждом отозвался, поименно. Но не о полковнике.
Но за его спиной, склоненной к письменному столу, стоял тихой страстью наполненный Ростов, провидец, едва не овладевший Берлином!
Сколько раз пытался Гизи его отогнать – и полковник удалялся неслышно и неслышно приближался.
И не упомянуть о нем Гизи все-таки не мог. Рука не позволяла.
Книгу свою Гизи, он же Ханс Берндт Гизевиус, назвал “Bis zum bitteren Ende”, то есть “До горького конца”, и истинной горечью повеяло бы от воспоминаний автора, будь в них сказано о двух встречах с полковником Ростовым.
Но о них – ни слова.
И все же неприятный ему человек в книге возникает. Не мог не возникнуть.
На странице 616 русского переводного издания (Смоленск, “Русич”,
2002) можно прочитать:
“…Когда я снова подъезжаю к Бендлерштрассе, замечаю у здания генерала фон Тюнгена, беседующего с каким-то полковником…”
Лейпциг – Москва – Берлин, 2005
