Причем никого еще не убил из названных через громкоговоритель, а русские взбеленились, подтянули артиллерию, устроили налет, угробили два взвода, после чего душевным состоянием Крюгеля заинтересовались.
И Ростов, утонув в кресле и покуривая, с омерзением посматривая на необычного визитера, вникал в мысли медиков. Несколько лет назад объявлена война, на полях сражений – армии многих государств, на морях – флоты их, в небе – самолеты, убийства стали повседневным явлением, ненаказуемым и безымянным, то есть ефрейтор Крюгель может убить какого-либо славянина, попавшего на мушку, но не конкретного человека, того же Ивана Иванова, ибо личность, обрывающая жизнь другой личности, уже выводит себя из норм какого-то неписаного права всех войн. Абсурд! Убивать вообще можно, но в частности – нельзя!
Немец может убивать славянина, наудачу послав снаряд в отмеченную картой точку, славянин, огрызаясь, ответит тем же, но Михель лишен права убивать Ивана, человека с конкретной биографией, не пишут же в представлении к награде, что Ханс Крюгель, к примеру, достоин
Железного креста 2-го класса, потому что уничтожил не просто Ивана
Иванова, а лишил жизни мужа какой-то там Марии и сделал сиротами пятерых его детей.
Примерно такие загадки разрешал в госпитале подполковник Клаус Шенк фон Штауффенберг, головоломная задача эта усложнялась еще и тем, что уже в палате Клаус нацелился на Адольфа, то есть “война” стала равновеликой уроженцу города Линц. Признать ефрейтора равным полковнику Генерального штаба – такого позволить себе фон Ростов не мог и взревел:
– Ты лжешь, мерзавец! Ты симулянт и дезертир! Кто тебя научил этому способу? Что за твоей душонкой? Факультет психологии в Гейдельберге или клиника для психов, где ты нахватался разных приемчиков?
– Я требую извинений! – возмутился ефрейтор так естественно или так хорошо наигранно, что Ростов пробурчал нечто невразумительное.
Однако продолжил допрос. Установил: не Гейдельберг, а Лейпциг, университет, философия и немецкая литература, преимущественно XVIII век. Учитель. Правда, партийная организация лишила педагога права воспитывать новое поколение, и Крюгеля сделали мастером по трудовому воспитанию. Мог бы, в армию попав, стать офицером, приняли бы на шестимесячные курсы или в Потсдамское училище, но Крюгель страшился ответственности, а она наименьшая у ефрейтора…
– Если услышу от тебя о разных там Гете и прочих – набью морду, не вставая с кресла! Ногой!.. Дальше.
Дальше было: симуляция, на которую отважится не всякий (да еще с расчетом на психоаналитические бредни окружного врача), военно-врачебная комиссия и долгожданный тыл, откуда его все-таки выдернули, принимая во внимание возросшие потери. В кармашке зольдбуха – отпускной билет, из коего следовало, что 10 июля сего года Крюгеля признали годным к строевой службе, и, сутки побыв в резервном полку (Лейпциг), он наконец-то получил назначение, на фронт все-таки, но поскольку еще действует положение о том, что всем новобранцам из провинции разрешают проститься с Берлином, на что отводится 24 часа, то вот он и решил глянуть на дом, в котором бывал не раз, с которым связаны многие воспоминания. “Разрешите идти, господин полковник?”
Ростов забыл уже об этом предфронтовом суточном отпуске, его, кажется, отменили в феврале 43-го года, когда любое прощание с
Берлином превращалось в слезливое рыдание. Наконец, повсюду шастают патрули, на всех торцах зданий плакаты, призывающие отпускников скорее возвращаться в свои части. И при таком-то военно-полицейском порядке получить отпуск на сутки якобы для прощания с Берлином!? А принимая во внимание триста тысяч отпускников в Германии, кои все автоматически входят в армию резерва…
– Подожди, – сказал Ростов: почти две недели минули со дня, как
“Скандинава” бросили в кузов грузовика. – Кстати, куда вообще направляешься? Где твоя дивизия сейчас?
Оказалось – в котле под Минском, из чего следовало, что Крюгель торопился попасть в плен вместе со своими камрадами. Конечно, он бурно запротестовал, услышав от Ростова такую версию, пылко уверяя полковника в готовности хоть сейчас умереть за фюрера.
– Я тоже готов, и тоже немедленно. Однако не будем торопиться Я в этом доме недавно, нигде ничего не нахожу. Кстати, где обувные и одежные щетки?
Крюгель уверенно показал ящички в прихожей, под лестницей. Нагло заявил, что накануне смерти за фюрера следовало бы поужинать из имеемого у господина полковника продовольствия, но если такового нет, то стоит дать команду, как он, знающий, где что в этом доме хранится, немедленно организует что-нибудь питательное с парой бутылок вина.
Два часа назад полковник круговыми движениями помешивал ложечкой кофе в бильярдной Магды Хофшнайдер. Точно так же мягко вращал он теперь в памяти события последних дней, встраивая в них достоинства ефрейтора Крюгеля, каковых было немало и которые могут сгодиться в скором времени, а могут и самого полковника спихнуть в яму.
Во-первых, Крюгель, шофер Беренса, знает, без сомнения, в лицо весь штабной генералитет вермахта (и не только вермахта!), хотя непонятно, зачем это знание лично ему, полковнику Ростову. А во-вторых, чин ефрейтора солдат обычно зарабатывает за месяц-другой окопной жизни, сорокалетний же Ханс Крюгель, пять лет назад в армию призванный, так и застыл в подозрительном ефрейторстве, и обстоятельство это не раз будет ставить в тупик чинов более высокого ранга, у которых разыграется воображение, хотя опять же неясно, что можно извлечь из этого несоответствия.
– Ну и мошенник же ты, ефрейтор Крюгель! Переночуешь здесь. Пускать тебя на улицу нельзя, патрули задержат. Утром я позвоню куда надо и прикреплю тебя к себе, поскольку твой суточный отпуск кончается в
18.00 следующего дня. А пока наведи в доме порядок.
Судьба Крюгеля была решена Ростовым не проверочной просьбой о щетках, а получасом раньше, когда он услышал от Ойгена о поразительном марш-маневре друга Клауса. Во всех политических дискуссиях последних месяцев тот финал войны мыслил так: почетный для Германии мир с англосаксами и выгодный – с русскими, причем последних можно убедить в этом силой, оружием, переброской дивизий с запада на восток. Ныне же, вчера или позавчера, Штауффенберг провозгласил: союз вермахта с Красной Армией и совместный с русскими удар по англосаксам! Клаус, конечно, свихнулся, никакому советско-немецкому союзу не бывать, но “господа-товарищи” должны знать о Штауффенберге хотя бы потому, что за ним – самая юная, лихая, оголтелая и дерзкая часть офицерства. То есть надо срочно, немедленно отыскать Генриха Шульце, и сделает это жулик Крюгель.
Ефрейтор между тем нашел фонарь, спрятанный им в 41-м году, осмотрел котельную, сказал, что если хорошо за ней присматривать, то зиму полковник встретит во всеоружии, и вообще победа не за горами, как и поздний ужин.
К десяти утра телефонные переговоры с бывшим сослуживцем и танковым училищем в Крампнице дали плоды, ефрейтору нашлось место под солнцем
Третьего рейха; треща без умолку, он попытался было сделать завтрак, но шумно втянул носом воздух и с испугом заявил: прорвало газовую трубу, беда! Ростов цыкнул на него: провинциал не успел еще принюхаться к Берлину, все газовые магистрали источали кисленький запах, в некоторых разбомбленных кварталах люди морщились, чихали, плевались, отхаркивались… Чайник наконец вскипятился, бутерброды нарезались, Крюгель получил от полковника несколько боевых заданий и умчался – искать следы кельнера и девчонки, которая корчила из себя боцмана с подорвавшейся на мине лодки. Ростов же бережно выехал из гаража; улицу так никто и не осмелился расчистить, приходилось объезжать завалы… Он подумывал уже, не выбрать ли другой путь, как заметил человека, топтавшегося у разбитого особняка Хелльдорфа.
Ростов вгляделся – и рука сама потянулась к “парабеллуму”, настолько неприятен был ему человек этот, а был он тем, кого он и Ойген называли Гизи. Да, это он, Гизи.
Итак, 12 июля 1944 года немецкий вице-консул и сотрудник абвера, он же посланец американской миссии в Швейцарии, прибыл в Берлин со свежими инструкциями от США, и, следовательно, назначенное на 15 июля покушение на Гитлера уже не разговоры, а запущенный на полный ход механизм. Вот он, зловещий признак скорого государственного переворота, хитрый, скользкий и упрямый рыцарь плаща и кинжала, года два назад при случайном допросе вдруг выдавший всех заговорщиков, которых потому лишь не арестовали, что следователь не поверил откровениям абверовца и посчитал его признания плодом каких-то внутренних распрей в военной разведке, сведением счетов кого-то с кем-то. Прибыл, значит, этот интриган и ловкач в Берлин два-три часа назад, нелегально причем, потому-то и нужен ему участник заговора,
