Майор Казеев не умел ничего делать плохо.

Мы оставили государство, набитое танками и ракетами. Это государство, как диплодок с откушенной головою, еще двигалось по инерции, но уже разваливалось, падало набок.

Мы оставили рычаги и кнопки смертоносных машин, а за наши места сели халтурщики.

И в жалости по этому поводу не было проку.

Нам остался устав, правила поведения, и они не имели отношения к конкретному государству.

У каждого из нас была своя история и свое прошлое.

Вместе мы образовывали одно целое, и поэтому недовольство не проникало к нашему столу.

А что погон у нас нет, так это ничего.

Февраль похож на весну. Эта фенологическая мысль посещает меня при разглядывании солнечного дня за окном. Плакатное голубое небо, золотой отсвет на домах – в такую погоду опасно, как в известной песне – волнам, предаваться философическим размышлениям.

Однако – холодно. В середине февраля ударили морозы, да такие, что я пробегал по улице быстро, зажимая ладонью дырку в штанах.

Морозный и весенний февраль в этом году.

Я сменил жилье, переехал в маленький четырехэтажный домик рядом с вечной стройкой.

В этой квартире умерла моя родственница, оставив семье рассохшуюся мебель и множество своих фотографий в девичестве.

Квартира эта была выморочной, как перезаложенное имение.

Скоро ее должны были отобрать.

Пока же по стенам там висели портреты человека с орденом

Красного Знамени в розетке.

Был и человек с трубкой – но пропал не так давно.

Еще унаследовал я кота – пугливого и пожилого.

Именно здесь, глядя из окна на незнакомый пейзаж – серый куб телефонной станции, офис без вывески и мусорные ящики, – я открыл, отчего февраль похож на весну.

Он похож на весну оттого, что нет в Москве снега.

А День Советской Армии переименовали в День Защитника Отечества.

В наступающих сумерках по Тверской двигалась демонстрация.

Красные флаги вместе с черными пальто придавали ей зловещий вид.

Продавцы в коммерческих киосках споро собирали свой товар и навешивали щиты на витрины. Я купил у них бутылку водки и пошел домой.

Там моя жена уже варила гадкие пельмени. Пельмени эти снаружи из белого хлеба, а внутри из черного.

Друг мой тоже принес какую-то снедь, и, сразу захмелев, все присутствовавшие вспомнили фильм нашего детства, где советский разведчик пек картошку в камине.

Тогда мы запели “Степь да степь кругом” – протяжно и хрипло.

За окнами зимний вечер расцветал салютом, а мы тянули печальные солдатские песни.

Длился и длился этот час в начале масленицы, час, за которым открывался новый день, спокойный и пустой.

Наутро я пошел по своим хозяйственным делам.

Я шел мимо нищих. Были, впрочем, и не нищие.

В Москве откуда-то появилось много цыган.

Нет, не то чтобы их не было раньше, но новые цыгане были другими.

У здания гостиницы “Белград” хорошо одетых прохожих окружали стайки детишек, мгновенно вырывая сумки, сбивая шляпы, и тут же исчезали.

Обороняться от них было невозможно.

Единственное, что имело смысл, так это схватить самого неуклюжего, и тогда в ближайшем отделении милиции состоится обмен малыша на принесенные цыганским бароном вещи.

Одна иностранка, изящная молодая девушка, когда ее окружили толпой цыганята, начала хладнокровно расстреливать их из газового баллончика.

Была она изящная, можно сказать – грациозная.

Потом я узнал о ней много другого.

Губы ее были на службе у правительства.

Того, далекого, правительства.

Официально она занималась Мандельштамом и Пастернаком, но эти занятия пахли чеченской нефтью и артиллерийским порохом.

Еще ее интересовал Афганистан.

Мы говорили о нем и о русской литературе, а мой одноклассник уже шестой год лежал в горной местности, где топонимы раскатисты, как падение камня по склону.

Вернее, он был рассредоточен по одному из таких склонов, но это не тема для разговора с иностранкой.

Каждый день я хожу мимо нищих.

Нищие приходят на свои места, как на работу, в урочное время, рассаживаются, расчесывают, готовясь, свои язвы.

Они курят, будто солдаты перед боем, и переговариваются:

– Твои пошли, я беру на себя левого…

Однажды, на Мясницкой, я забрел в блинную.

Пухлая деревянная баба в кокошнике печально смотрела со стены.

Облезлый кот грелся у батареи, и он был похож на моего старого кота.

И это было место кормления нищих.

Напротив меня сидел кудлатый старик и переливал чай из одного стакана в другой, щурился, закусывал принесенной конфетой. Еще один, в кавалерийской шинели, сидел справа, двигал под столом ногой в валенке.

Нищие хмуро смотрели на деревянную бабу, прикидывая дневной заработок.

Блины наши были покрыты одной и той же жидкой кашицей яблочного сусла.

И мы были одной крови – я и они.

Итак, я шел мимо нищих, мечтая, между прочим, заработать сколько-нибудь денег.

Для этого мне нужно было пройти под железнодорожным мостом, гудящим от электричек, пересечь скверик и войти в арку большого старого дома.

Нужно было бы идти дальше, но на моем пути возник покойник. Он лежал аккуратно, но в неудобной позе.

И по виду он был тоже нищим.

Окровавленный палец выбился из-под дерюжных покровов, и покойник грозил им кому-то.

Впрочем, никого не было.

Из подъезда вышла старуха и сурово сказала:

– Убили. Вчера еще.

– Ну-ну… – ответил я и пошел дальше через двор, чтобы заработать немного денег.

Это печальная история, я расскажу другую.

Это будет история про кота.

Однажды у меня поселился кот. Это был толстый, лохматый кот

Васенька, десяти лет от роду. Это был кот моей двоюродной бабушки. И это был партийный кот, который питался исключительно партийным мясом из партийного распределителя.

Однажды он съел макаронину, и его вырвало.

Так он жил у нас, пока хозяйка лежала в больнице. Наконец настала пора отправлять его обратно.

Я уминал кота в сумку, как тесто в квашню. Из сумки торчали голова и задняя лапа.

Кот хмуро рассматривал прохожих.

В воздухе пахло черемухой и духами. Женские платья, противно законам физики, уменьшались в размерах с ростом температуры.

Я так подробно рассказываю это оттого, что зимой хорошо вспомнить летнее тепло.

Итак, по аллее Миусского сквера шла молодая мать и курила, волоча за собой детскую коляску. Табачный дым был похож на дым паровоза с прицепным тендером.

Кот молчал и смотрел на троллейбусное гнездо имени Щепетильникова.

Я тащил кота в сумке, где, под ним, в газетах, лежало партийное мясо.

А в нашем доме от кота остался клочок шерсти на диване и болотный запах.

Но оказалось, что мы снова встретились с ним.

Хозяйка кота умерла, и он достался мне в наследство.

Была в нем, видимо, моя судьба.

Так вышло, что в детстве у меня не было никаких животных – ни собаки, ни черепахи, ни попугая, ни хомяка.

Теперь у меня появился кот.

Звать его теперь стали Василий Васильевич Шаумян.

Моего подопечного отличало то, что он вошел в мою жизнь печальным дедушкой, испуганным старичком.

Коту минуло уже тринадцать, и он встретил свой день рождения лохматым некастрированным девственником.

Нечто мистическое было в этом существе.

Ранним утром я вышел в коридор и увидел его стоящим на задних лапах. Кот в одиночестве учился прямохождению.

Нет, я слышал от одной девушки историю о кошке, которая открывала холодильник, доставала яйца и целыми тихо клала в хозяйские тапочки. Но кот, который на старости лет учится ходить на задних лапах, – это слишком.

Как-то я заметил, что он сидит перед мышью и грозит ей лапой.

Поймать ее он не мог.

Был он также невоспитан, гадил где придется и удивлял всех безмерной пугливостью.