Его удивление и гнев еще более увеличились, когда ему сообщили, что он обязан заплатить за право провоза находившихся в его багаже товаров. Тогда еще не был изобретен дипломатически саквояж, и – заявили ему – так же обходятся с самим королем, когда он проезжает Байонну.

Посланник позже получил обратно все деньги, которые ему пришлось уплатить. Но, находя жизнь в гостинице очень дорогою, он решил жить на открытом поле, и его палатка из затканного шелка, по персидской моде, возбуждала всеобщее любопытство. Потом были получены инструкции от французского правительства, и в Бордо, Пуатье, Блуа и Орлеане его приняли уже с почестями, соответствовавшими его рангу. Но переводчики, сопровождавшие его, не знали ни слова по-французски, и пришлось прибегнуть к помощи одного поляка, Урбановского, встретившегося с ними очень кстати в Париже и имевшего раньше случай познакомиться с Потемкиным в Польше.

В Париже посольство было помещено в доме, предназначенном для чрезвычайных миссий и 25 августа 1668 г. оно получило торжественную аудиенцию у короля в Сен-Жермене.

Прием со стороны Его Величества превзошел всякие ожидания москвитян, и королева, присутствуя инкогнито при приеме с большой свитой дам, возбудила их удивление тем, что показывалась иностранцам и совсем не пряталась от их взглядов. Поднеся Людовику XIV дорогую саблю и груз соболей и горностаев, все время пользуясь услугами неизбежного Урбановского, Потемкин виделся с Вильруа, Лионном и Кольбером, но не имел достаточно полномочий отвечать на все сделанные ему предложения.

Франция была склонна заключить договор на основании полной взаимной свободы торговли с оплатой обычных сборов; но, позволяя москвитянам свободно исповедывать свою веру и даже уступая им привилегию автономной юрисдикции, она требовала доступа на персидские рынки чрез московскую территорию и половинного обложения пошлинами, как это было раньше с англичанами. Так как инструкции, данные Нащокиным посланцам царя, не предвидели ничего подобного, то, как и из Испании, посольство должно было отправиться обратно в Москву, куда не спешили приехать и послы французского короля.

Совершив, по примеру своих товарищей, несколько неприличных выходок, Потемкин сам способствовал вероятно этой задержке. К его личности был прикомандирован один дворянин, по имени Кате, который красноречиво свидетельствует об этом в дополнении к дневнику посольства. Мы читаем у него следующее: «Вечером того же дня ужинали лишь наполовину, так как посланник разгневался на одного из своих дворян, ужинавших с ним и, чувствуя необходимость расправиться с ним на свободе ударами палки, поднялся со стола, пригласил всех выйти из комнаты и удовлетворил свое желание».

Потемкину пришлось однако вернуться во Францию. В 1681 году он опять увидел блеск двора великого короля, без сомнения показавшийся ему чрезвычайным, так как на этот раз до отправления в Сен-Жермен, в сопровождении маршала д'Эстрэ, он позвал своего духовника и стал молиться. У порога дворца он почувствовал опять необходимость призвать к себе на помощь небесные силы, повторяя громким голосом «Отче наш» и читая псалмы. Людовик ХIV выказал во всем блеске свою вежливость, но Его Величество решило ограничить для нескольких лиц честь поцеловать ему руку, а посланник требовал это преимущество для всех москвитян, находившихся в его многочисленной свите. Дорогие соболи фигурировали, как и раньше, в обязательном обмене подарками, а щедрость Людовика XIV высказалась в поднесении своего портрета, уложенного в ящик, украшенного алмазами, вместе с двумя кусками златотканной материи и тремя коврами. Но отправление посольства в Москву все еще было отсрочено и инструкции, данная Кольбером де Круаси одному подчиненному агенту, долженствовавшему заменить его, передавала довольно точно, хотя и плохим языком, тайную мысль его правительства, которое не было склонно установить дружественные сношения между двумя странами.

«Нравы и традиции французов, говорилось в ней, настолько отличны от нравов и обычаев этой нации, что невозможно рассчитывать на продолжительность сношений между этими двумя народами и потому означенный торговый договор неизбежно исчез бы сам собою».

С этой стороны соотечественники Потемкина были осуждены, на довольно долгое время, на неблагодарную роль тех, кто стучится и кому не открывается дверь. В других местах, впрочем, они встретили в это время гораздо менее нелюбезный прием. Предприимчивый и авантюристский дух великих итальянцев пятнадцатого и шестнадцатого веков, унаследованный и потомками, доставил подданным Алексея на берегах Средиземного и Адриатического морей более благоприятный прием, и в частности Венеция в своей борьбе с турками должна была искать на отдаленном северо-востоке большего, чем простой возможности прибыльной торговли.

К несчастию, принципиально соглашаясь на коммерческий и политический союз, обе стороны не могли столковаться насчет условий. В 1656 году Венеция думала получить против своих страшных противников помощь донских казаков. В ответ на эти просьбы стольнику Чемоданову и дьяку Постникову было поручено просить у дожа ту финансовую помощь, которую государь тщетно искал в Англии. Они чуть не утонули, переплывая океан, в Средиземном море были захвачены турецкими корсарами и вернулись с пустыми руками. Да и война достаточно опустошила сундуки синьории.

Попытка, возобновленная в 1659 году в Ферраре, не имела большего успеха. Посланник Лихачев хвалился, будто он слыхал, как герцог Фердинанд Медичи называл себя «рабом царя», но не привез никаких звонких доказательств такого лестного для царя настроения.

Алексей однако не отчаивался. Победив и расчленив Польшу, он хотел играть роль ее протектора, но отказался поддерживать ее собственным войском против мусульманского вторжения, угрожавшего ей. Он решил только доставить ей помощь других христианских держав и обратился к Риму. Ватикан удостоился таким образом увидеть у себя ярого католика Павла Менциеса, явившегося туда в качестве представителя государя-схизматика! В сущности говоря, царь, поступая таким образом, просто лелеял мысль добиться признания своего титула, воображая не без некоторой наивности, что одного его рвения к общим интересам христианства достаточно для доставления ему подобной чести.

Ловкость Менциеса потерпела двойное крушение. Западные христиане имели другие заботы, кроме защиты Польши против Турции, а что касается вопроса о титуле, то Св. Престол лелеял не менее химерическую надежду сделать его предметом церковно-религиозного договора. Вопросы этикета постоянно еще увеличивали недоразумения. Будучи рьяным католиком, посол Алексея все же должен был подчиняться его инструкциям, запрещавшим ему не только целовать ногу, но и руку папы и терпеть, чтобы тот оставался сидеть во время чтения письма царя. Принятое после острых прений combinazione: коленопреклонение было заменено на практике взаимным рукопожатием. Менциес горько жаловался на это кардиналу Альиери и отказался принять письмо Климента X, который совершенно вопреки мемориалу, изданному по приказанию Его Святейшества и приписываемому аббату Скарлатти, не соглашался дать «герцогу Московии» просимого титула.

Словом, и в этом направлении московская дипломатия ровно ничего не добилась. После целого ряда драматических удач и неудач ей больше повезло на ее восточном поле действия.

О начала века, подвергаясь набегам со стороны Персии, страдая также от внутренних междоусобий, парализовавших ее силы, разделенная на целый ряд княжеств, готовых вызвать одно против другого внешнее вмешательство, Грузия казалась Москве соблазнительной добычею. Уже в царствование Михаила передался России кахетинский царь Теймураз, а в 1647 году он задумал отдаться со всею своею страною. Взамен он просил вспомогательного войска против персиян, большую сумму денег и руку царевны для своего внука. Великий царь был тогда очень занят внутренними делами своей империи: он заставил его ждать до 1650 г. и разбил его мечты, пожаловав ему лишь несколько соболей и прося для начала послать своего внука в Москву.