Калокир мгновенно остыл, услыхав названную цену. Невиданную цену предложил ему рослый незнакомец за раба, которому полагались пытки и казнь. Пятьдесят златников — цена троим.

— Будь по твоему. Но добавь еще десять за причиненный бунтовщиком ущерб.

— Согласен, — кивнул незнакомец. Он подозвал своего прислужника, приземистого крепыша в синем хитоне, велел отсчитать шестьдесят монет, что тот и проделал весьма расторопно.

Завершив сделку, могучий атлет в кожаной одежде сделал несколько шагов к пристройке и, заметив, как насторожился и напрягся Улеб, следивший за ним, остановился и весело рассмеялся. Его позабавило, очень позабавило то, что юноша, как видно, не собирался покориться даже ему, гиганту.

— Ой боюсь, ой страшно, — притворно всхлипнул великан и нарочно затрясся всей тушей так, что перезвон побрякушек его набрюшника услыхали, наверно, и на площади Константина. Народ покатился от хохота.

— Скажи ему, чтобы спустился, — сквозь смех попросил дината незнакомец. — Скажи, со мной шутить не стоит.

Калокир обратился к Улебу по-росски:

— Немедленно слазь и следуй за этим человеком. Он не причинит тебе вреда.

— Меня хотят сделать немым, — отозвался юноша, — но я скорее обниму Нию[23], чем дамся на поругание.

— Не смей на священной земле упоминать свою языческую богиню смерти, безумный! Благо, что ушам праведных христиан недоступна скверна твоих речей.

— Не верю тебе, коварный грек!

— Овца заблудшая, тебе говорят, отныне ты принадлежишь… — продолжил было Калокир, но, запнувшись, обернулся к великану в кожаной одежде с вопросом: — Кто ты? Я так и не узнал твоего имени.

— Я Анит Непобедимый, наставник школы кулачных бойцов ипподрома. Скажи ему, что он принят в мою палестру. И еще скажи, его упрямство может плохо для него кончиться. Я теряю терпение.

Калокир охотно перевел Улебу эти слова, после чего ушел в дом, не желая больше думать ни о чем, кроме еды и сна.

Но Улеб не повиновался.

Под всеобщие возгласы Анит, подпрыгнув, сдернул Улеба за ноги, тот даже не успел среагировать, настолько стремительно и неожиданно ловко для своей внушительной комплекции проделал это отлет.

Оказавшись на земле, Улеб, потеряв остатки благоразумия, принялся беспорядочно осыпать смеющегося великана ударами.

Ощутив их, Непобедимый понял, что тут не до смеха. Он спешно принял бойцовскую стойку, и ему пришлось изрядно повозиться с изнуренным вконец, полуголодным рабом, прежде чем удалось защелкнуть с помощью добровольцев невольничье кольцо на взмокшей его шее.

Отдышавшись и приведя себя в порядок после потасовки, Анит не сводил с Улеба восхищенного взгляда, шептал:

— Какая удача!.. Он добудет мне новую славу на арене.

Глава XI

Словно старцы, седые и древние, поют бессмертную сказку траве и деревьям, долинам и взгорьям, теремам и пещерам той страны, что дивной птицей из дедовских легенд распростерла крылья на меже двух миров, и одним то крылом достает чудо-птица до холодного края земли, а другим — до теплого ее пояса.

Человек приходит и уходит, а люди вечны. Так вечна и мать-земля, на которой, подобно людским поколениям, сменяют друг друга в бесконечном своем круженье и годы, и времена их.

И давно и недавно поблекли скошенные хлеба, и отшумели дожди в березовых рощах, и отсверкали белизной снежные сугробы, и льды ушли, обнажив реки. Снова стало солнышко ласковым, добрым над пробужденной от зимней спячки природой.

В прохладной глубине росских лесов, на дне овражков и ложбин, затаенных буреломами, еще сохранились редкие лепешки ноздреватого талого снега. А в открытых полях предгородни тепло. Босоногие подростки с игрушечными луками, трещетками и колотушками будут прилежно гонять птиц, пока зерна не дадут окрепших всходов.

Но вот сейчас малолетние вихрастые защитники посевов, позабыв о своих колотушках и трещетках, вглядывались в даль, прикрывая глаза ладонями. Что привлекло их внимание?

Легко держась в седлах резвых скакунов, мчались двое. Они неслись во весь дух, словно наперегонки, выскочив из леса и устремляясь по Белградской дороге к видевшимся луковкам Киевских теремов, призывно поблескивавшим на Горе под лучами весеннего солнца.

Один из верховых был здешним дозорным воином, о чем без труда мог догадаться всякий встречный, стоило лишь взглянуть на его снаряжение.

Чуть откинувшись назад, мерно покачиваясь в такт коню, он держал поводья вытянутой правой рукой, Левая рука придерживала длинное копье на плече. На конце копья пониже острия болтался жгут сухой соломы, который обычно зажигался в момент опасности, если сам дозорный, обнаруживший ее, находился в отдалении от главной сигнальной вышки. Звали воина Иванко.

Другой нездешний. Это так же безошибочно определяли все, кто попадался навстречу.

Внешность чужестранца была благообразна: прямой нос, изящно очерченные лоб и подбородок, румяные щеки, брови вразлет над густыми ресницами, стан гибкий и тонкий. Пригнувшись к холке коня так, что заячья шапка едва удерживалась на голове, он вприщурку поглядывал на сопровождавшего. На нем тоже была кольчуга, но железная ее ткань пряталась под пригрязненной одеждой, сшитой, подобно шапке, из заячьих шкурок серым мехом наружу. У левого бедра сверкало широкое лезвие булгарского кривака без ножен. Имя этому юнаку — Блуд. Таково его настоящее имя, не вымышленное.

Оба, не сбавляя прыти, проскочили в распахнутые городские ворота, опрокинув лоток с горшками какого-то незадачливого скудельника, устремились вверх по длинной и шумной Малой улице.

— Дорогу! Сторонись! — выкрикивал Иванко.

Люди выбегали из лавок, высовывались из окон.

Эхо стучащих по брусчатке копыт россыпью металось между пестрыми стенами жилых построек, сжимавших проезжую часть улицы, которую бороздили мутные, исходящие паром ручейки.

Молоденькие работницы на Красном дворе стайкой высыпали поглазеть на пригожего булгарина, который почему-то, к их разочарованию, держался отчужденно. Даже гриди подошли поближе, всех обуяло любопытство.

— Где князь?

— Княжич где?

— С утра подался к матушке в Угорьское. Нездорова Ольга, — отвечали.

И снова помчались Иванко с Блудом, теперь уже с Горы к берегу через гать на болоте, через людный торговый край Подолья, вдоль Почайны, затем вдоль буро-синего Днепра-Славуты вниз, туда, где виднелся на лесистых кручах курган Аскольдовой могилы, к сельцу Угорьскому.

— Княжи-и-ич!

— Тихо! В чем дело?

Из окошка, свесившись наружу до пояса, выглянул Святослав. Брови грозно нахмурены, ветер буйно трепал русый локон волос на бритой его голове.

— Привет тебе, великий! — задрав подбородок, вскричал Иванко. — К тебе, красно солнышко, пожаловал булгарский вестник! Мне передали его у Родняграда, и я вот поспешил с ним сюда!

— Поднимитесь немедля. Оба, — строго приказал княжич. — Расшумелись, окаянные, тут вам не кружало, а матушкин двор. Нездорова она…

В большой горнице, занимавшей добрую половину второго этажа, народу было мало. Святослав, великая княгиня, воевода Асмуд да четверо стражей. Посреди горницы стоял низкий округлый стол под белоснежной скатеркой, на столе ничего, кроме кубка с лечебным зельем волхвов — крепкая ромашковая настойка — и незажженной свечи. Бревенчатые стены увешаны рушниками и дощечками с набойной мозаикой.

Ольга, осунувшаяся, с воспаленными глазами, закутанная в точно такой же пуховой платок, какие на боярынях при дворе, сидела в высоком кресле лицом к двери. Было ясно, что болезнь подтачивала ее изнутри, причиняла страдания, однако осанка и взгляд этой славившейся твердым характером женщины говорили о том, что не сдавалась недугу, терпела боль и даже силилась улыбаться сыну.

Княжич, в просторной рубахе, ремешок с кистями, в мягких красных сапожках на собольем меху, сидел на скамье у раскрытого окна, скрестив на груди руки.