...Подошел последний день стоянки в порту. К судну подъехал грузовик «ГАЗ-69», который в обмен на лодку предоставили нам советские инженеры, работавшие на реконструкции железной дороги Конакри – Канкан. Инженеры поехали на пляж, было воскресенье, а мы – вглубь страны, посмотреть на банановые плантации.

Быстро промелькнули пустынные, сжигаемые солнцем улицы города, деревушки по бокам шоссе, аэродром с самолетами «ИЛ-18». Через сотню километров грузовик свернул на избитую проселочную дорогу. Сначала машина долго лезла в гору, натужно завывая раскалившимся мотором, потом побежала по высокогорному плато. Кругом, насколько хватал глаз, раскачивалась высокая, густая трава, напоминающая тростник; кое-где из нее поднимались высокие, с кроной в виде веера деревья. Вдоль красной пыльной дороги тянулись кусты, увешанные длиннющими стручками, а на горизонте вздымались фиолетовые горы.

Солнце иссушило землю и растения. Нигде ни птицы, ни зверька. Лишь на черных корягах и камнях лежат, свернувшись клубком, небольшие пестрые змеи. Пересохшая земля при малейшем дуновении горячего ветра вздымается едкой пылью, а трава негодующе шуршит. Машина влезла на холм, мотор радостно передохнул, и «газик» с выключенным двигателем нырнул в зеленую долину. Вскоре над нашими головами раскинулись купы пальм, переплетенных лианами, справа показалась негритянская деревушка, а из-под колес машины с отчаянным визгом выскочил черный длиннорылый поросенок. Еще с полчаса машина катилась по узкой темной аллее, прорубленной в лесу, а потом остановилась на небольшой поляне. На опушке стояло несколько складов из гофрированного железа; прямо перед нами уходили вдаль ровные ряды банановых деревьев, слева среди пальм виднелось несколько островерхих хижин.

Переводчица Лера, светлоглазая девушка из советского посольства в Гвинее, соскочила на мягкую землю и, улыбнувшись кому-то из нас, сказала:

– Схожу за плантатором...

Пока она ходила, я, прохаживаясь около машины, представлял себе, каким будет плантатор: наверно, высоченным детиной со звероподобной физиономией, в черных очках, пробковом шлеме и с сигарой во рту. Такого плантатора я видел когда-то очень давно в детской книжке. Однако здешний плантатор был строен, с довольно приятным лицом, без сигары и очков, но в шляпе «сомбреро». Без особенной охоты согласился он показать свои владения.

Жарко и душно. Пот разъедает лицо и течет за воротник, горячая почва прожигает подметки сандалет. Тень от невысоких, похожих на гигантскую траву банановых деревьев скудна. В ней не спрячешься, не укроешься от огненных солнечных стрел, мы же привыкли к прохладному морскому ветру, к воде, в которую каждую минуту можно окунуть лицо, руки или просто подставить соленым брызгам голую грудь. А тут – солнце и духота. Да еще этот француз. Сухой, жилистый, он уже второй час водит нас по плантации и бормочет, бормочет... Лера едва успевает переводить.

– В эту плантацию вложены громадные капиталы... Строительство оросительного канала потребовало расходов в сумме... Предполагаем получить доход, который покроет расход на... процентов...

На узких губах француза – натянутая улыбка; он достал из кармана черные очки и посадил их на тонкий нос, потом выудил из кармана толстую недокуренную сигару... И с этого момента стал мне просто ненавистен. «Плантатор» настоящий. Один из тех, кто еще цепляется за гвинейскую землю в глубинных районах республики. Совсем недавно он мог избить негра плеткой. Теперь француз разговаривает с рабочими на «вы». И поэтому он, наверно, такой сухой и желчный. И поэтому он натянуто улыбается и бормочет, бормочет, нагоняя на нас скуку и сон.

...В тот же день мы покинули Гвинею. Лоцманский катер проводил нас до выхода в открытый океан, потом лихо развернулся и, оставляя за собой пенный след, унесся в порт, где уже зажигались оранжевые противотуманные фонари.

Гвинейский залив. – Где искать тунцов? – Морская станция. – Планктон. – Акулий ярус. – «Быки» на палубе судна.

Гвинейский залив – один из крупнейших в мире. Воды залива таят в себе несметные рыбные богатства: тунцы, сардина, скумбрия и другие ценные стайные рыбы обитают в его глубинах и на мелководной части, на шельфе, тянущемся вдоль побережья Африки. Однако в этих водах редко можно увидеть корпуса рыбацких судов. Настоящая «голубая целина», пока совершенно не вспаханная винтами рыбацких теплоходов. Лишь северо-западную его часть, узенькую прибрежную полоску, уже шестой год бороздят советские суда, вылавливая здесь сардину. Чтобы себе представить, какие богатства находятся в заливе, можно сказать, что только в одном этом маленьком освоенном кусочке советские рыбаки добыли десятки тысяч центнеров сардины. А центральную его часть посещают японцы. Японские рыболовные компании смело за многие-многие тысячи миль посылают сюда свои тунцеловы, потому что богатые уловы с лихвой окупают все расходы, связанные и с дальним переходом, и с покупкой дорогостоящего промыслового вооружения, и оснащение судов современным навигационным оборудованием.

Мы тоже идем в Гвинейский залив, хотим поближе познакомиться с его рыбными богатствами. Нам необходимо отыскать такие районы в его бескрайних просторах, где водятся тунцовые косяки и такие рыбы, как макрели, парусники, марлины.

Небольшой ветер поддувает в корму; судно, чуть наклонившись на левый борт, скользит по спокойному океану. Крутится вертушка лага, отсчитывая милю за милей, ныряют в прозрачной воде резиновые кальмары и свинцовые рыбки. По временам на какой-нибудь из троллов попадает то тунец, то корифена, но поимка рыбы уже не вызывает восторга – все к этому привыкли. Иногда попадается и крупная рыба; капроновый шнур мгновенно натягивается, отвесно уходит вниз, густо гудит, как басовая струна, а затем звонко лопается.

Вся палубная команда наверху; под руководством бригадира сооружается новый, сорокакилометровый ярус. Ящик за ящиком заполняются свернутыми стальными «поводцами»; в другие укладывается хребтина. У бортов все выше поднимается гора легких, пенопластовых поплавков.

Очень жарко. Солнце – над самой головой, в зените, и днем мы все теряем свою тень – она находится где-то под нами, около ступней. Матросы работают молча: в такую жару не до разговоров. Слышны лишь тяжелое дыхание да тонкий перезвон крючков, надеваемых на проволоку. То один, то другой откладывает в сторону крючки, «поводцы», капроновые шнуры и спешит под душ; теплая, какая-то густая, как жидкий кисель, вода тугой струей бьет по спине, шее, голове, но совершенно не освежает. Через несколько минут она испаряется, оставляя после себя на коже белый, едкий, горько-соленый налет соли.

– Не заняться ли заготовкой соли? – говорит кто-то, но шутку не поддерживают.

Какие тут шутки, когда палуба насквозь прожигает подметки сандалет, все металлические части судна раскалены до такой степени, что невозможно дотронуться; палубные доски рассыхаются прямо на глазах, и боцман то и дело окатывает их водой. Синяя жила термометра, висящего в лаборатории, стойко держится на цифре плюс тридцать девять. Пресная вода строго экономится. Ее открывают лишь три раза в день: утром, в обед и вечером, и каждый раз лишь на десять минут.

Саша сидит около стола, заваленного пробирками: вместе с Ториным они маркируют их.

– Веничек бы сюда березовый, – говорит Саша, – люблю попариться...

– А я бы сейчас штук тридцать эскимо съел или десяток пломбиров. Таких холодных белых плиточек, – мечтательно поддерживает разговор Юра, – или хоть бы лопату снега. Как жаль, что в Гвинейском заливе не плавают айсберги! Лечь бы на него голышом...

– Дома сейчас зима... мороз, вьюга... – вздыхает Виктор, отрываясь от бинокуляра.

Потом в лаборатории надолго становится тихо. Мы, наверно, думаем сейчас об одном и том же; о далеком береге, о родных, близких, которые, может быть, в этот момент смотрят в серое холодное небо и на колючий снег, сыплющийся из туч, или спешат куда-нибудь, растирая варежками примороженные щеки.