В предпоследний день перед отлетом Ромео решил купить подарки родне: неистраченные деньги, привезенные из-за границы, как он понимал, очень уронят его престиж в глазах отца и дяди. Братьям он купил всякой хреновины два саквояжа, отцу — и отчасти брату Зарику — тяжелый кухонный агрегат на сорок восемь предметов, матери долго ничего не мог найти, а потом купил ей и тете Лене по туалетному шкафчику, сделанному якобы из цельного панциря галапагосской черепахи. Дяде Георгию неизвестно почему купил золотой нож для разрезания книг, а вот за подарком деду пришлось побегать. Все попугаи, которых он тут увидел, смотрелись жалкими недовыседками рядом с дедовыми гиацинтовыми чудесами; когда Ромео на подобии английского сумел объяснить, что ему нужен гиацинтовый ара, торговец молитвенно завел глаза вверх и залопотал что-то по-датски, из чего Ромео понял только дважды повторенное «фон Корягин». Ромео сам был по матери «фон Корягин», сквозь зубы послал продавца тоже по матери и понял, что дед может остаться без подарка, а это — свинство. С горя спросил: может, еще какие редкие яйца есть? Продавец подобострастно принес какое-то большое, вроде куриного, яйцо в деревянном ящичке, много крупнее попугаячьих, к которым Ромео привык, и запросил такое дикое количество датских крон, что новоиспеченный царевич даже ушам не поверил. «Ну, может, очень редкий?» — с надеждой подумал он, и все-таки заплатил. Гелию Ромео купил много бутылок, ничего другого тот вообще не просил, — и сообразил, что надо бы императору тоже в подарок что-то купить. Однако деньги кончились, черепаховые и птичьи закупки бюджет Ромео подорвали, зато валюты он не вез домой ни гроша. Второй пилот вырулил «ИЛ-62» на взлетную полосу, и огни аэропорта Каструп, среди которых затерялся ополоумевший Винцас Вайцякаускас, а также и решившая сложить свои усилия с усилиями близкой родственницы Софья Глущенко, остались под хвостом самолета. Уже в самолете скопцы преподнесли царевичам свадебный подарок: ту самую одежку, в которой их повстречал Гаузер, пересекая зал ожидания в Шереметьево-2.
Через дипломатические каналы информация о копенгагенских событиях достигла нужных и ненужных ушей очень быстро и скоро попала к Шелковникову. Тот обматерил Сухоплещенко за нерадивость, сказал, что подполковник достоин понижения в звании, вот, оказывается, ему самому приходится ловить Романовых по всяким, мать твою, Копенгагенам! На душе у генерала скребли кошки, Ромео приходился ему слишком близким родственником. Решить, что делать, без мнения императора было невозможно. Генерал поехал в Староконюшенный. Машина медленно заворачивала в переулок, генерал ненароком глянул в окно и увидел, как по тротуару медленно идет молодой человек в окладистой бородке, с хозяйственной сумкой, а из сумки торчит что-то очень по летнему времени загадочное: два валенка, вставленные один в другой, словно в них что-то было спрятано. «Ишь ты, уже валенками запасаются…» — безразлично подумал генерал, ему сейчас не до того было. Машина остановилась у подъезда многоколонного особняка.
Павел, по обыкновению, лежал в гостиной под латанией и читал; последнее время он заказывал книги ящиками и читал их, почти все были по истории, по гражданской его профессии, «боярская клика» это его занятие одобряла: значит, серьезный будет царь, значит, наукой заниматься будет, где уж тут за взятками следить. Павел выслушал весьма искаженную историю копенгагенского венчания, заподозрил, что все это Шелковников сам подстроил, дабы попасть в родственники к царю: мол, расхлебайте-ка, ваше величество.
— Тарханное право… — произнес Павел, глядя в пространство. Шелковников и слова-то такого не слыхал. — Даруем-ка мы свояку вашему, генерал… и вам тоже… нет, обойдетесь, только ему… Он, конечно, не дворянин? Добавьте к его фамилии… Аракелян, да? Добавьте — Лубянский, подготовьте герб и грамоту, пусть будет дворянином с потомственным тарханным правом… Это наследственное право, его наши предки зря упразднили, пора восстановить… Даруем ему тарханное право на однополый брак… Всем потомкам по мужской линии до последнего колена… И по женской линии тоже…
— Там нет потомков по женской, ваше величество.
— Тем более… Герб, скажем, такой, раз он в вашем ведомстве служит… Три микрофона в золотом… нет, в лазурном поле, оплетенные колючей проволокой. Не возражайте, будет очень красиво. Брак лучше признать. Не вы ли мне говорили, что у нас гомосексуальное меньшинство принадлежит к числу наиболее недовольных? Вот и пусть радуются, а западное радио пусть клевещет, а мы помолчим… Пустите слух, что за большие заслуги такое право и другие могут заслужить. Но статью в уголовном кодексе пока что оставьте, мало ли что, там посмотрим, пусть нас все меньшинство поддержит, вот тогда…
— Скопцов, конечно, выпустить?
— Это уж ваше дело, генерал, такие мелочи решайте сами… — Павел зевнул. — Тем более — мы теперь с вами как бы родственники. Кумовья это называется? Павел закрыл глаза и потянул носом: разговаривать больше не хотелось, а Тоня, кажется, уже несла осетрину.
Шелковников прямо из Староконюшенного поехал к Аракеляну на дачу: тот по летнему времени экспериментировал в области новых блюд из дикорастущего зопника, так полюбившегося генералу.
— Не рыпайся и слушай! — с порога загрохотал генерал, отирая льющийся ручьями пот. — Сядь! Не то ляжешь. И лучше сразу выпей, чтобы не психовать!
Аракелян послушно выпил полстакана зопниковой настойки, благо под рукой была. Аракелян слушал новости и чувствовал, что коленки его железные, кажется, все это могут выдержать, а вот поясница отчего-то начинает сгибаться. К концу монолога генерала Аракелян стоял в поясном поклоне — против собственной воли. Шелковников очень оценил покорность свояка и приверженность древним обычаям, похлопал его по плечу и удалился. Аракелян тем временем понял, что разогнуться больше не сможет. Не потому, что убит новостями о педерастии, и не потому, что потрясен возникновением своего родства с императорским домом. А потому, что схватил его приступ радикулита. Такой, равного которому по силе у него еще отродясь не бывало. Было так больно, что дарованное ему наследное право он воспринял как «тархунное», то есть кулинарное, слово «однополый» принял за антоним какого-то нелепого слова «однопотолокий», неизвестно зачем сочинившегося в его пронзенных седалищной болью в мозгах, даже имя родного сына воспринял Игорь Мовсесович как что-то далекое, из Шекспира.
Охрана увлекла Шелковникова в неведомую даль, на дачу под Спас-Клепиками, где он собирался лично встретить молодоженов: ближе сто четвертого километра от Москвы селить их генерал не рискнул, а приблизить всегда успеется. Рому он знал хорошо, а вот что за жену ему черт послал неизвестно. Хорошая ли хозяйка? Заботливая ли? Потом вспомнил про неудобный аспект вопроса и стал размышлять на другую тему, на литературную. Эта тема через немногие недели отлилась тяжким потом Мустафе Ламаджанову, но пока что была только думой в генеральской голове.
Другую часть охраны, двух наиболее ненужных сержантов, отрядил генерал для доставки потрясенного свояка в Москву: жена за ним не присмотрит, а в Москве дед, он медик, глядишь, уврачует. Аракеляна, сохраняющего форму буквы «г», погрузили на заднее сиденье «волги» и умчали по домашнему адресу. Вся полковничья семья была в разброде, но дед Эдуард в ответ на звонок в дверь объявился собственной персоной. Сержанты поставили Аракеляна посреди прихожей, отдали честь Рыбуне, который слетел на спину сложенного пополам полковника, и хотели отбыть, но дед задумчиво поглядел на них и на зятя, забрал бороду в кулак и тихо, по-лагерному приказал:
— Раздеть больного.
Сержанты не знали, то ли выполнять приказ, то ли нет, кто там знает, какое у старика звание — по штатской одежде не скажешь. Рыбуня перебирал когтями, делая полковнику легкий массаж поясницы и лишая его последних сил противиться корягинскому беспределу. Впрочем, оставалась надежда на то, что дед раздевает его не с целью порки, а для какого-либо еще пока что научно не объясненного явления, за злоупотребления каковыми явлениями и провел в свое время десять лет там, где положено, но потом более или менее насчет явлений унялся. Явлениями считалось дедово лечение, грубо знахарское, никогда не было известно, что учинит дед, но имелась гарантия, что лечение это поможет, да и вообще можно было хоть сейчас посчитать это делом чисто семейным; полковнику было настолько плохо, что — как ему думалось — все равно хуже дед уже не сделает. Полковник почувствовал, что лежит на полу, сперва с него снимают Рыбуню, потом форму, потом исподнее. Дед сходил в свою комнату, вернулся с куском капронового каната и чудовищного размера киянкой. С юношеской легкостью захлестнул он петлю вокруг вделанной под потолок прихожей трубы, обычно служившей насестом попугаям, когда самцов выгоняли в прихожую по тем или иным причинам. Потом дед приказал сержантам, как сподручней закрепить другой конец каната на щиколотках голого полковника. Потом велел потянуть, и помраченный рассудок Игоря Мовсесовича вдруг осознал, что тело, в коем он пока размещается, подвешено за ноги, притом довольно высоко. Полковник вспомнил глупое слово «однопотолокий», — наверное, потому, что к потолку был сейчас подвешен. Оставалось надеяться, что не навсегда. «Радикулит разве так лечат? плаксиво подумал полковник. — Баралгин тогда на что?»
