— Мы будем вести переговоры только в присутствии посла Дании, — твердо сказал Ромео.
— И посла Соединенных Штатов Америки! — хором, тонкими голосами, но грозно почти пропели скопцы. Человек за столом посмотрел на Ромео с укоризной: мол, такой ли тон мною был вам предложен?
— Помилуйте, Ромео Игоревич! К чему переговоры? О чем? Все уже улажено, и с вами, и с… с… товарищами? — у него явно были сомнения, могут ли черноризные свещеносцы именоваться товарищами, ведь вряд ли у них есть советское гражданство, или, на худой конец, партийный билет любой несоветской компартии. Если же есть, то совсем плохо, конечно. Положение спас — бывает же такое — тип в фате.
— Пусть выставит дюжину шампани, как тогда, милый, помнишь?.. А платит пусть свекор, правда?
Человек за столом по-военному опередил приказание, явно готовое вырваться из уст Ромео, нажал клавишу селектора и выговорил:
— Четырнадцать… Нет, пятнадцать бутылок хорошего шампанского из ресторана… Со льдом, икру там, пусть поглядят, что есть хорошее, нет, брют мы допили, Даня знает, какое хорошее…
Воцарилось молчание, нарушаемое только шипением свеч. Ромео сел на диванчик. Голова у него несколько кружилась, в ней мелькали картины последних месяцев жизни, и, как в стробоскопе, картинки эти сливались и начинали приходить в движение. Без отступления в сторону этих месяцев, конечно, было бы совершенно невозможно понять, чего ради в наше повествование затесались скопцы-субботники, и уж тем более — каким образом Ромео Игоревич Аракелян стал Ромео Игоревичем Романовым.
Той давней ночью, когда Милада Половецкий, сидя на столе в блюде с пловом, принялся таковой пожирать пригоршнями, твердя свое бесконечное: «Барбарису!.. Барбарису!..» — судьба Ромео переломилась. Гелий не вернулся на Новинский бульвар ни в ту ночь, ни в следующую, вообще никогда не вернулся. Ромео не возвратился в отчую квартиру. И первая их ночь, и ряд последующих прошли в самой задней комнате парагваевской квартиры, временный распорядитель которой точно понимал — кого гнать в шею, кого не гнать, и кто кому родственник. Ромео не был новичком в нехитрой науке однополой любви, но за краткие часы мартовской ночи, незаметно перетекшей в утро, Гелий успел просто свести с ума своего нового друга всякими штучками, умением полностью забыть о себе и отдаться желаниям партнера. Проходили часы, пылкий Ромео не уставал, Гелий тем более, лишь несколько уменьшалось количество полных бутылок в шкафу у дрыхнущего Милады, лишь прибавилось пустых бутылок в задней комнате вокруг дивана, на котором, размечтавшись, нежился виноградный красавец среднего пола. Ромео приносил очередную, отпивал и кидался на Гелия, и Гелий не был против. Он унаследовал от никогда им не виданной матери сметливость, он понял, что делать то, что планировал поначалу, вовсе не стоит, — а собирался он дождаться, чтобы этот мужчина с черными глазами кончил столько раз, сколько ему надо, и заснул, а потом обчистить его и слинять. Но черноглазый тут ему кое о чем протрепался, пока свет был потушен, и Гелий почуял, что вышел на дело куда более крупное. Покуда, конечно, Шило не очнется и сюда не дотянется, так тем более надо на глаза к нему не показываться, — а и вообще тут, с черноглазым, совсем не плохо. Но от Шила не убережешься, как от удара молнии, лучше сил не тратить, пусть черноглазый силы тратит, пусть сойдет с ума от счастья. Так ему и надо, мужчине. Как всякая подруга, Гелий мужчин, конечно, ценил больше натуралов, и беречь их умел, поддавал, подмахивал, ни одна натуралка такого не сумеет, все прочее он тоже делал классно, хотя, конечно, не уважал. Уважать только подругу можно.
На второй день Ромео неосмотрительно повел Гелия в ресторан. На седьмом этаже одной не очень известной гостиницы, чтобы меньше было шансов кого знакомого встретить, устроились. Там Гелий до свинства напился очень вкусно пахнущей водкой. Ромео тоже подвыпил и к вечеру плюнул на осторожность: повел непротрезвевшего Гелия в «Пекин». Премьер умер, его все еще поминали, никто особенного внимания на пьяную пару не обращал. Вели они себя тихо: Гелий — от упитости, Ромео — от влюбленности. Ночью Ромео дал бесплодную клятву не позволять Гелию напиваться: тот спал, как убитый, хотя позволял делать с собой все, что угодно, но это было уже совсем не то.
На пятый день загула у Ромео кончились деньги. Он умудрился вызвонить по телефону самого младшего из братьев, безропотного Горика, и велел ему взять у деда из-под Беатриссиного гнезда оба кошелька — и правый, и левый, не трогать только бумажник, там не деньги, там документы. Горик все привез к метро «Академическая», с братом Ромео передал деду записку, чтоб его не искали, не то хуже будет, а сам он придет, когда сможет. В парагваевской квартире Ромео вскрыл широкие бисерные кошельки лагерной работы, бумажек там оказалось много, были деньги советские, была большая пачка датских крон, но там же оказались и документы, какие-то донельзя старинные, десять писем готическими буквами с восковыми печатями. Ромео смутно помнил, что у деда хранится архив кого-то из его дворянских друзей, того друга, что ли, который в зоопарке работает. Мысленно он выругал Горика за то, что тот деда заставил волноваться. Деньги, Ромео это знал, дед ему простит. Знал, впрочем, что дед простит ему что угодно.
Оторваться от Гелия Ромео не мог. Он плохо понимал, чем весь его загул кончится, статьи 121 советского кодекса не боялся — отец выручит, если уж очень нужно будет, по этой статье сажают только тогда, когда другой нет; обо всякой венерической пакости никогда не думал и теперь не помышлял, хотя Милада, порой болтавшийся под ногами, все время пророчил появление какой-то новой спецболезни для голубых и лиловых. Ромео думал о другом, он был очень молод, но знал, что через довольно короткий срок любая страсть остывает, а с ним самим получалось что-то непонятное. Тут вот уж сколько дней, и без перерыва, а любострастие грызло парня все сильней. Однажды Ромео лежал без сна, ибо опять нечаянно упоил Гелия, а сам недопил, да и вообще пить не любил, он заметил, что чем-то ему ребро царапает. Сунул руку в надорвавшийся за последние дни матрац и вытащил револьвер. Изучил. Оказалось — настоящий, «беретта», только… стартовая. На кой хрен Парагваеву такая игрушка, или это вообще кто-то из гостей запрятал, — об этом Ромео не задумался, а стал размышлять о другом. Скуки ради и во имя дамы сердца решил Ромео совершить что-нибудь, что-нибудь…
Наутро не совсем опохмеленный Гелий обнаружил себя в аэропорту, в зале ожидания. На вопрос «Мы куда?..» его мужчина только загадочно улыбнулся и сунул Гелию вскрытую бутылку коньяку. «А…» — сказал Гелий и снова уснул с открытыми глазами, по тюремной привычке. Так он и в самолет вошел и совершенно трезвым казался. Вещей у них с собой почти не было, только Ромео держал в руке яркий пластиковый пакет с непрочитываемой надписью. В таможне их не досматривали, Ромео несколько раз пробормотал с удовлетворением: «Да, деньги пока что могут у нас очень и очень многое», — но слов его никто не слышал, а менее всех — спящий Гелий.
Очнулся Гелий уже в самолете. От боли в правой кисти: в нее вцепился мертвой хваткой Ромео, оравший на весь салон: «Экологическое оружие! Экологическое оружие!» — и размахивавший цветным пакетом. «Куда?» — робко спросила наиболее смелая стюардесса. Ромео вспомнил, что купюры у него в кошельке датские, и рявкнул: «В Копенгаген!» Самолет медленно ушел в вираж и сменил курс чуть ли не на сто восемьдесят градусов: вообще-то он должен был попасть в Свердловск.
Едва ли это можно было назвать угоном. Однако вел самолет вечно мрачный Винцас Вайцякаускас, который вот уже сколько месяцев тайком ходил в костел Святого Людовика на Малой Лубянке, молил Деву и прочих святых, чтобы его самолет вместе с ним самим угнали бы куда подальше от Татьяны, которая почти довела его своей любовью до дистрофии, а самому отклеиться от нее — сил не было. Он услышал вопль в пассажирском салоне и сразу стал менять курс, лихорадочно думая: арабы? евреи? в Ливию? в Сирию? Он ушам не поверил, когда услышал «Ка-пин-га-ги-ин!» Про Копенгаген Винцас знал, что там есть русалочка, но надеялся, что все же она будет менее требовательной, чем его собственная московская русалка. Винцас очень надеялся, что керосину ему хватит без дозаправки, — а в салоне уже воцарилась жутковатая тишина, лишь кто-то повторял: «Экологическое оружие!» Почему экологическое лучше или хуже любого другого, Винцас не знал, душа его шептала благодарственные молитвы наконец-то угнали! Стюардесса, оставив двух своих подруг в обмороках, пыталась урезонить этого молодого, смуглого, красивого: он ей понравился. Она была такая молодая, что ничего не понимала, глядя на угонщика и его спящего спутника, не знала она, что Ромео ничем помочь ей не может, ибо создан природой для другого дела. Вообще, стюардессе тоже было скучно: Винцас ее как женщину игнорировал, а с остальными, которые из экипажа, ей спать уже надоело.
