«И все это принадлежит мне и будет принадлежать еще пять дней! — подумал Юрий со щемящим чувством восторга. — И никто не знает, где я, и некому меня разыскивать», — мелькнуло почему-то. Вот здесь и произошло первое невероятное событие.

Не успела последняя мысль оформиться в сознании Мальцева, как в то же мгновение на пороге избы появился Степан Корехов и, поманив Мальцева, крикнул:

— Лександрыч! Тебя там какой-то черт по телефону запрашивает, слышь?

Вот это было невероятно и непостижимо.

— А может, не меня, Степан Феоктистыч? — спросил Юрий, полагая, что ослышался. — Откуда меня?

— Мальцев, Юрий Лександрыч, археолог: ты али не ты?

— Так вот в Сосновке ты кому-то нужен. Оттуда звонили. Иди, там Фирсович трубку держит…

И Степан Корехов, прикрыв ладонью глаза, повернулся в сторону стада, снова сбившегося на мыске перед Большой Кумжевой.

После солнечного простора на берегу в избе казалось сумрачно. Три маленьких оконца, открывавшие вид на море и обозримую часть берега, не давали достаточно света. Широкие нары, построенные вдоль стен, застланные одеялами и подушками, оставляли не много места. Большую часть избы занимала печь у входа и стол, сдвинутый к среднему окну. Над плитой на тонких еловых шестах сушились носки, портянки и одежда рыбаков, а за столом, поглядывая в окно на море и на выметенные прямо перед избушкой сети, сидел скрюченный ревматизмом и старостью Василий Фирсович, прижимая к уху черную трубку полевого телефона. Сам телефон, подключенный к двум проводам, уходившим наружу, стоял тут же, на подоконнике, среди начатых пачек прессованного сахара, чая и мелких, насыпанных в стеклянную банку баранок.

Увидев Мальцева, старик кивнул и протянул ему трубку:

— Тебя, Лександрыч. В Сосновке ты кому-то нужен… Сейчас Тетрино отключится и с тобой говорить будут.

Мальцев присел к окну и взял трубку. Среди обычных на линии шумов и писков он разобрал голос тетринского председателя сельсовета, который запрашивал Поной, когда, наконец, они отпустят сейнер рыбкооперации, стоящий у них уже вторые сутки? Похоже, ему позарез надо было в Мурманск, а до того требовалось снять груз, идущий на сейнере. Собеседник отговаривался обстоятельствами и уверял, что сейнер скоро придет. Пока собеседники перекрикивали друг друга, подключилась еще линия, где разговор шел то ли о детях, застрявших у какой-то бабушки, то ли, наоборот, о бабушке, никак не желавшей уезжать от внуков. Все было знакомо, но каждый раз вызывало у Мальцева ощущение нереальности этого невидимого, а лишь слышимого мира, существующего вне расстояний в треске телефонных мембран и в гудении раскачивающихся проводов, протянувшихся вдоль всего берега.

Без телефона, казалось, здесь не могло быть и жизни. Радио имелось в каждом доме, на каждой тоне. Чуть ли не у каждого пастуха висел на шее транзисторный приемник. Радио слушали внимательно и охотно, начиная от программы передач и кончая сводкой погоды. Погоду не пропускали никогда — от нее зависела работа, а часто и жизнь многих из них. Но главным был все-таки телефон. Он связывал с домом, с жизнью всего берега, и, поднимая телефонную трубку за десять, пятнадцать, а то и за все тридцать километров от дома, слушая чужие разговоры, рыбаки жили в круговерти всех новостей: кто к кому приехал или уезжает, у кого какая беда или радость. Происходило это не от праздного любопытства, не от безделья, а потому что лишь так и можно было жить на пустынном берегу, где единственной дорогой ложатся узкие оленьи тропы, пробитые по ягоднику и мхам тундры над морем…

В избу вошел Корехов и, стягивая с шеста портянки, кивнул старику:

— Поедем-ка, Василий Фирсович, по сети! Алёха сегодня не спешит, а отлив поджимает: куйпога[20] скоро…

— Почему не поехать, поедем! — охотно отозвался Василий Фирсович, слезая с нар и спуская с ног валенки. — Рыбка-то вроде есть, играет…

Мальцев взглянул в окно, чтобы посмотреть на сети, но в трубке внезапно наступила тишина, потом послышался двойной треск вызова, и неожиданно близкий голос сосновской телефонистки спросил:

— Кумжевая? Кумжевая? Слышите меня, Кумжевая?

— Да, Кумжевая, слушаю! — ответил Юрий.

— У телефона кто? — продолжала спрашивать телефонистка. — Мальцева нашли? Где он, ваш Мальцев?

— Мальцев здесь. Я слушаю, — назвал себя Юрий, и почти тотчас же, перебивая слова телефонистки: «С вами говорить сейчас будут», — раздался удивительно знакомый, чуть хрипловатый голос:

— Юра? Привет! Ты чего зайцем по берегу скачешь? Я уж и отбой хотел давать… В Чапоме сказали, что ты совсем уехал, в Пялице — вроде бы не уезжал, но где ты — тоже не знают… Хорошо, на Кумжевой кто-то трубку поднял, послушал, как я тебя ищу, и говорит: здесь он, Мальцев, у нас!.. Ну как, хорошо копалось?

Только сейчас Мальцев осознал, что разговаривает с человеком, о котором совсем забыл в эти дни, хотя именно его-то он больше всего хотел бы видеть здесь и сейчас! Голос в телефонной трубке с несомненностью принадлежал Виктору Сергеевичу Кострову, впрочем, более известному под кличкой «Рыжий», — геологу и давнишнему приятелю Мальцева, с которым и познакомились они здесь, на Терском берегу, лет девять назад. И, зная, что линия может кому-то вот-вот понадобиться и разговор будет прерван, Юрий после первых же приветствий заспешил и спросил:

— Ко мне-то приедешь теперь?

— Если работать заставишь — не приеду! — засмеялся Костров. — Намаялись все — во! — И где-то там, на сосновской почте, он полоснул ладонью выше головы. — Лето сухое, жаркое, еле идешь… Завтра за нами самолет приходит, и я своих в Кировск отправляю. А сам думал здесь, в Сосновке, дня три посидеть, дневники в порядок привести…

— Слушай, Рыжий, может, ты свои дневники в Пялице будешь дописывать, а? — заторопился Мальцев. — Не хочешь в Пялице — давай сюда, на тоню! А в Пялице у меня дом снят на месяц, живи сколько хочешь… Не бойся, работу я кончил и всех своих уже отправил. А то ведь опять с тобой не свидимся, черт!..

— «Наш викинг домом обзавелся»?! — хохотнул в трубке голос Кострова, припомнившего начало давней эпиграммы на Мальцева. — А комнат сколько? Две? А мне здесь знаешь какой дом дают: двенадцать комнат! Целый барак. И на сколько хочешь… Вот, говорят, два барака могут дать, оба пустуют! — Костров захохотал, осекся и посерьезнел. — Уговорил — прилечу. А то ведь прав ты — когда увидимся? Ну, а как варяги твои? Или опять вместо курганов каменные холмы ковырял? — намекнул он на одну из былых неудач Мальцева.

— Кое-что есть, — спокойно ответил Мальцев. — Если не сам викинг, то хоть его лодка.

— Настоящая? Из дерева? Где?

— Ну что ты! На скале выбита… Ладно, до завтра вытерпишь! Если прилетишь раньше меня в Пялицу, спроси, где голубевский дом или где я живу, — тебе каждый покажет… Да, ключ — слышишь, Рыжий? — ключ с правой стороны под порогом на камне, понял? Впрочем, я еще сегодня, наверное, вернусь, чтобы тебя встретить… Ну, до завтра!..

— Что, Лександрыч, друг тебя нашел? — спросил, как подытожил, Корехов, придерживая дверь за вышедшим уже Василием Фирсовичем. — Ну, пойдем за рыбой тогда, чтоб было чем встретить его! Хороший человек, наверное?

Переодеваясь, чтобы ехать к сетям, Мальцев на ходу объяснил Корехову, кто такой Костров, и тот, кивая, внимательно слушал. Деликатный интерес был не праздным. Сейчас на шестьдесят километров берега, тянувшегося в обе стороны от Большой Кумжевой, Корехов оказывался единственным депутатом сельского Совета, представителем власти, и обязан был знать каждого, кто появлялся в сфере его деятельности.

…Лодку спустили легко и быстро по каткам, проложенным к воде Василием Фирсовичем и Юрием. На кольях, державших стенку, степенные и ожидающие, сидели чайки, лениво взлетая, когда лодка подходила слишком близко. Прозрачная, бутылочного цвета вода вскипала под веслами. В глубине, освещаемые бегущими солнечными бликами, высовывались из песка отдельные темные камни и светилась капроновая сеть. Идущая от берега стенка была поставлена с допуском, подвернута у дна, и на ее складках сидели большие темные крабы, иногда взбегавшие до полводы в поисках снулой и уже начавшей распадаться рыбы.