Все ушли на ужин. Иван Иванович не напоминал ему, что пора.

Игорь не хотел есть, но вспомнил про совесть, оторвал глаза от танцовщицы, прошёл в комнату и поставил её на полку.

Подошёл Иван Иванович.

— Вот какая насыщенная вещь вышла, — проговорил он. — Доволен? То-то. Куда она улетает? Сам не знаешь? Вот и я не могу догадаться, только вижу, что недолговечна она в нашей жизни... В глазах твоих светится вопрос. Ну, выговаривай.

— Можно мне... — начал Игорь и запнулся.

— Можно, — сказал Иван Иванович. — Не выставляй своё произведение, эта вещь не для публики, она слишком личная. У девочки останется хорошая, хотя и грустноватая память... Зачем ты сделал эти углубления вокруг губ? Не знаешь? Ну и ладно. Пусть погрустит. — Иван Иванович улыбнулся. — Можешь мне поверить, эти раны тоже заживают.

— Я же ничего не сделал для выставки, — сказал Игорь. — А вы велели делать одну вещь для выставки, а вторую себе.

— Как же ничего? — Иван Иванович пожал плечами. — Ты написал афишу. Афиша тоже экспонат, и не менее важный, чем все другие. Афиша — это лицо выставки, и оно у тебя получилось... чисто умытым и даже слегка припудренным.

Игорь хотел пойти, но не смог. Вернулся к танцовщице. Она снова стала Ларисой. В комнате танцовщица была больше Ларисой, чем на улице, — наверное, из-за слабого света.

Он подумал, что уйдёт сейчас, а она останется и будет жить здесь неизвестной ему жизнью. Через четыре дня он уедет в Ленинград, а настоящая Лариса уедет к себе, и ничего больше не будет, не на что надеяться, просто все разъедутся, расстанутся, и всё.

В нём всё восстало против такой бессмысленности, взбунтовалось, закипело, — но сразу наткнулось на непробиваемую стену, а на той стене было написано красным фломастером: НИЧЕГО НЕ БУДЕТ. Как будто упало, разломалось, рассыпалось и застонало.

Наверно, он и сам застонал, потому что Иван Иванович подошёл сзади и ласково обнял его.

— Больше мужества, юноша, — сказал он. — Ах, сколько ещё будет потерь в жизни!.. Каждая наша новая привязанность — это наша очередная потеря, и чем светлее чувство, тем тяжелее утрата. Крепись и плачь только наедине с собой, ночью, в подушку... А утром начинай работать. Работой мы не только добываем себе хлеб и место под солнцем. Работа выполняет ещё одну важную функцию: она осушает слёзы. Работа — это огонь, на котором сгорают все наши беды, печали и разочарования.

Он вытер Игорю лицо платком, от которого пахло удивительными духами и почему-то новым кожаным портфелем.

Отвлекаясь мыслями от этой странности, Игорь успокоился, шмыгнул носом и сказал:

— Я пойду прикноплю объявление.

— Иди, словотворец, — усмехнулся Иван Иванович. — Завтра вы свободны от тихого часа, прибегай сразу после обеда.

Утром Игорь проснулся до подъёма, оделся и вышел на веранду. Красное ещё после ночного сна солнце только что показалось из-за горы. Оно осветило левую половину моря. Справа, на западе сохранилась глубокая синева.

Маленький кораблик стоял неподалёку от берега. Прохладный ветерок дул сверху, с гор. Игорь подумал, что солнце весь день освещает бухту Ласпи, всходит над ней утром, а поздно вечером спускается за Спящую Красавицу. Над бухтой Ласпи всё время солнечно. А как же там, за горами? Там всё время тень, что ли? Ведь горы загораживают солнце...

Стало жалко местность за горами. «Наверное, люди там не живут, — подумал он, — одни звери. Им там хорошо, не жарко и можно прятаться от врагов...»

Раздались отдалённые удары колокола, и строгий голос сказал: «Вира якорь!»

Загремело железное об железное. Из трубы кораблика запыхал голубой дымок, потянулся вперёд расплывающимся шлейфом.

«Сейчас поплывёт на работу, — подумал Игорь, — сегодня уже двадцать шестое число, осталось ровно четыре дня...»

Оглядевшись, он увидел в углу веник и совок.

Подмёл веранду, собрал мусор и отнёс в ящик.

Кораблик плыл к горизонту, оставляя за собой светлую полосу потревоженной винтами воды.

Игорь поставил на место совок и веник. В этот момент прозвучал горн. Начался день.

После завтрака был конкурс рисунков. Потом пришёл дежурный по лагерю и послал отряд в трудовой рейд на площадь Космонавтов. Оказывается, приходили дикари, набросали на площади разного мусора, а портретам космонавтов пририсовали усы. Иван Иванович с кистями и красками ликвидировал это безобразие, а пионеры убирали мусор и подметали.

В обед Игорь, испытывая гордость и радость, смотрел, как возле написанного им объявления толпятся пионеры и взрослые. Сама Марина Алексеевна подходила и читала.

Допив компот, побежал в мастерскую.

Олифа хорошо просохла. Иван Иванович дал ему щёточку, войлок и разные тряпочки. Игорь принялся полировать.

Ребята принесли на сцену столы. Тётя Шура расщедрилась и выдала две скатерти из тёмно-красного бархата. Накрыли столы этими длиннющими скатертями и расставили экспонаты. Больших змеев и других крупных зверей поставили прямо на пол.

Староста кружка, старательная маленькая Вика, зашла во дворик, спросила:

— Игорь, ты почему не участвуешь?

— Я уже участвовал, — ответил он. — Я афишу нарисовал.

— Ты, — удивилась она, — нарисовал эту красивую афишу? Как это? Ты разве умеешь? Никогда бы не подумала. Ну, тогда, конечно, работай.

И он работал.

Танцовщица сияла, переливалась и светилась. Обозначилась и заиграла каждая линия, выступил рисунок дерева, легли тени.

Он принёс её Ивану Ивановичу.

— А ты говоришь! — Иван Иванович чмокнул губами. Открыл ящик стола и положил туда танцовщицу. — Когда потребуется, приди и возьми... Или всё-таки выставишь?

— Не хочу, — сказал Игорь. — Что теперь помогать?

— Вот тебе лист, напиши: «Выставка работ кружка «Природа и фантазия». Прибей слева, у лесенки на сцену.

Игорь написал и прибил слева, у лесенки на сцену. В голове мелькнула ценная мысль. Обдумывая её, он взял нож и пошёл в лес. Обследовал кусты и обнаружил веточку, похожую на стрелку: два сучка образовывали остриё, а два сучка сзади — как бы оперение стрелки. Вырезал эту веточку (ну, ничего, что живая, она же маленькая!) и прибил её около надписи «Выставка», остриём в сторону столов с экспонатами.

— Хорошая выдумка, — похвалил Иван Иванович и не заметил, что Игорь срезал живую ветку.

Тут повалили посетители, потому что настал срок, шестнадцать часов. Лариса долго не приходила, наконец и она появилась. Игорь спрятался, чтобы Лариса сперва осмотрела всю выставку.

Встретил её у последнего стола.

— Какая красота! — сказала Лариса. — Мне даже не верится, что всё это сделали маленькие ребята.

Она присела на огромного чешуйчатого ящера, стоящего на четырёх суках-лапах.

Откуда-то, как всегда некстати, появилась Верона Карловна и сказала:

— Написано русским языком, что экспонаты нельзя трогать руками!

Лариса посмотрела на Верону Карловну с глубокой тоской в глазах, и сразу стало понятно, до чего ж ей неприятна эта толстая, некрасивая, неуклюжая, занудливая и скрипучая замша...

— Так я же не руками, Верона Карловна, — сказала Лариса своим прекрасным, нежным голосом.

— Никак нельзя, — отрезала Верона Карловна.

— А почему не написано? — спросила Лариса, глядя на заместительницу Марины Алексеевны без всякого юмора, с той же тоской.

— Пойдём, — сказал он и взял Ларису за руку.

На глазах у обдумывающей ответ Вероны, на глазах у всех Игорь ввёл Ларису в мастерскую и закрыл за собой дверь.

В пустой мастерской она положила голову ему на плечо и потёрлась об его шею щеками и носом.

Подняла лицо.

Игорь увидел счастливые сияющие глаза и стал в них тонуть.

— Не утопай, — сказала Лариса. — Ты хотел подарить мне танцовщицу. Ну, дари.

— Сейчас я тебе покажу, а подарю вечером, — сказал Игорь.

— Ты можешь подарить сейчас, — разрешила Лариса, — а вечером я её заберу.

— Ладно, так можно.

Он открыл ящик, достал оттуда танцовщицу и протянул Ларисе.