А однажды мы стояли в селе Мясное под Михневом. В короткое затишье от бомбёжек в Михнево истопили настоящую баню, и пустили нас, женщин, первыми. Мы обрадовались и - давай стирать. Кругом бани ждут солдаты своей очереди, и всё подходят новые. Видят, что мы застряли надолго, а тут налёт начинается, они взяли, сорвали дверь и стали раздеваться при нас. Мы еле убежали тогда. Больше нас в эту баню не пускали. А мы стали ходить на станцию. Там котельная или что-то в этом роде, и вот иногда сверху через край начинает литься тёплая вода, а мы стоим наготове. Кочегар отойдёт в сторону, мы скорее намыливаемся. Там тепло было.

Когда в Серпухове стояли, то в баню ходили во время обстрела. Всё население в убежище, а мы мыться. Хуже стало, когда пошли по освобождённой земле. После фашистского нашествия оставались только трубы печные. Жили и работали в землянках. В одном селе под Юхновым остался остов скотного двора, без крыши. Вместо двери - плащ-палатка, раздеваемся, но сапоги не снимаем (зима) и поливаем друг другу воду на голову и всё остальное. Вот так и мылись.

В Москве свои проблемы были. Хоть и очереди большие, но помыться можно, если бы... Я-то в женскую, а сына куда? Мужчин в семье не было. Приходилось в отдельный номер за 15 рублей, это при зарплате 600 рублей. Нечасто, но ходили.

Каких только сапожек ни увидишь теперь на женщинах. От голубых до ярко-красных, со шпорами, на шнурках, на молниях. А перед войной в Москве женщины сапог не носили. В моде были туфли на венском каблучке. Осенью они же с галошами, зимой они же с резиновыми низкими ботиками. В таких вот туфлях я и оказалась на фронте. Дело в том, что в июле 1941 г. у нас на вещевом складе на улице Дзержинского, 12, где нас обмундировывали, нашлись только гимнастёрки, юбки, нижнее мужское бельё и кавалерийские шинели, а сапог маленьких размеров не было. До конца октября туфли мне служили службу, но когда в начале ноября вышли из окружения, то была почти разута. И вот во время одной очень сильной бомбёжки нашего эшелона на станции Новодугино был смертельно ранен Могилевский. Его сапоги, размер 42, были переданы мне, причём по его завещанию. Сапоги были велики на семь номеров, да при том уже не новые. В них и шагала до Москвы. Это были первые сапоги. В Москве у Ани Леоновой брат работал в горвоенкомате или наркомате обороны, точно не помню. Мы и направились к нему за помощью. В ноябре в Москве были баррикады, большинство магазинов закрыто, а те, которые работали, отпускали товары по талонам. У нас талонов не было. Зато нам дали записку на склад «Военторга». Приехали, вернее, пришли в деревню Вязовка, там находились пакгаузы. Товары готовили к вывозу на восток. На складах было всё, всё, что душе угодно. Деньги у нас были. Но опыта жизненного не было. Взяли мы по одной паре хромовых сапожек и по паре чулок, и всё. Стоимость сапог определили приблизительно, договорились, что если мы не доплатили, то нам напишут и мы вышлем, и наоборот. Мы надеялись, что война скоро кончится, и мы не успеем забыть о нашей договорённости. Сапоги были «шик», но начались холода, а они хромовые и номер в номер, лишнего чулка не оденешь.

8 декабря меня вызвали в политотдел 49-й армии, которая находилась в деревне Бутурлино за Серпуховым. Нужно было на санях доехать до КП, а там в холоде сидеть и ждать, когда из боя будут выходить члены парткомиссии, задерживать их, чтобы был кворум. Сколько это заняло времени, не помню, но ноги в хромовых сапожках закоченели. Наконец кворум был собран, и меня приняли в Коммунистическую партию. Всё было, как в мирное время. Задавали вопросы по истории партии, диалектическому материализму и т. д. После окончания официальной части был чай. Адъютант принёс кипящий самовар, открыл штыком банку сгущёного молока, а дальше осечка. Имевшиеся на КП колбаса и хлеб так замёрзли, что только топором рубить впору. Решили пить чай. Но произошла заминка. Нас, двух девушек, меня и Тамару Скобееву, угощали сгущёным молоком в первую очередь. Но я впервые его видела и не знала, как его едят, поэтому отказалась. Мужчинам же было неудобно одним есть это молоко. Так и осталась банка на столе нетронутая. Потом командиры ушли в бой. В это время на Лопасне началось наше наступление, а мы на лошади уехали к себе.

Под Новый 1942 год нам выдали тёплое обмундирование. Ватные куртки, ватные брюки и валенки. Да, валенки, но какие. По высоте они мне доходили до низа живота, а загнуть их никакими силами невозможно. Они, как железные. Хоть плачь. Ходить на дежурство было далеко, через весь город Серпухов. На помощь пришла хозяйка, у которой мы стояли. Она поменяла их на обычные деревенские мужские валенки своего мужа, ушедшего на фронт.

Весной нам выдали сапоги из кирзы. Они тем хороши, что одевались легко. Если с печки прыгнешь, без ошибки попадёшь в свои. Но и снимались легко. Если идёшь по глубокой грязи, то сапог остаётся в грязи, а нога без сапога идёт дальше. Чтоб не потерять казённое имущество, нужно напрягать стопу, оттопыривать большой палец и держать сапог.

20 декабря 1973 года в седьмой раз у меня собрались все, кто работал на «Ленинградском». Пришли Егорова Б., Егорова Л., Фролкова Л., Еганова В., Масёрова Г., Тимофеева Т., Панкина Г., Усачёва Л., Федоткина А., Башлыкова Р. В таком составе не собирались год. Все весёлые, хорошо одеты, хорошо выглядят. Многие принесли фотокарточки своих детей. Аня испекла пирогов с мясом и капустой около 80 штук. Но «гвоздём» были розы. В середине зимы, в Москве - и такие розы! Когда их принесли, то это были нераскрывшиеся бутоны такого розового, цвета, который бывает только у роз. А вот через день они все (штук десять) распустились в огромные, величиной с хороший летний пион, пышные и по форме цветка напоминающие пионы. А запах нежный, как у наших белых лилий, которые растут в речках. Говорят, что их привозят самолётом из Египта. Как жаль, что такую красоту вот уже несколько дней я вижу одна.

21-го декабря, когда шли с девочками из детсада, Лена спросила: бабушка, правда, что в войну ты была «чекиска»? Таня, не дав мне рта открыть, вставила: да, бабушка на фронте шпионов ловила, а дедушка по телефону нашим разведчикам давал указания. Всё очень ясно и просто. Интересно, про «День рыбака» или ещё кого-нибудь знает вся страна, а про «наш» день никто. Вот мы и собираемся с 1967 года у меня, чтоб и самим не забыть этот день.

Осенью 1942 года я работала в органах госбезопасности. Размещались мы тогда в Ветошном переулке, у Красной площади, за зданием ГУМа. За одним столом со мной сидела Чапаева Олимпия Васильевна, или, как мы её звали, Лима. Она жила в Столешниковом переулке с малолетним сыном, двумя сёстрами и матерью. Муж её и брат Александр Васильевич были на фронте. Александр Васильевич воевал в составе 49-й армии. Время было суровое и очень голодное. Несколько месяцев на детские карточки не давали ничего, кроме хлеба. Мы ели похлёбку из различной ботвы, и не знаю, чем были живы. Но кормить ребёнка, которому было три месяца, совершенно нечем. Я уезжала из Переделкино в 5 утра, а возвращалась поздно вечером, так что грудным молоком кормила только ночью. Соседка тётя Юля от своей коровы давала мне кружку молока, но нужна была манная крупа или мука. Я поделилась своими трудностями с Лимой Чапаевой. Она согласилась дать мне стакан манки, если я отработаю за неё, пока она сходит на базу, в ГУМ, где члены семей героев Гражданской войны и другие высокопоставленные лица получали пайки. Стакан крупы она дала мне безвозмездно, так как по характеру была женщина добрая, сердечная и немножко беззаботная по тем временам. Когда наши войска освободили Молдавию, то на восстановление городов и налаживание мирной жизни потребовались люди. И Лима поехала в Кишинёв, так как дома она не ладила с младшей сестрой.