Первый белый человек, ступивший на ее землю в 1516 году, был Хуан Диас де Солис. Однако недолго ему довелось наслаждаться обладанием пальмы первенства. Не успел он по-настоящему осмотреть берег, как индейцы схватили его и съели. Лишь спустя десять лет после этого сюда решился отправиться другой храбрец, Себастьян Кабот. Ему повезло больше. Он направился прямо в глубь страны по Паране. На этот раз индейцев словно подменили: они даже подарили пришельцам свои знаменитые украшения из серебра. Подарков было столько, что Кабот предположил, будто он открыл сокровища империи инков, и, пребывая в этом заблуждении, назвал широкое устье реки Ла-Платы — Серебро. Он так никогда и не узнал, что серебряная мишура попала сюда из Боливии, с рудника Потаен.

Это заблуждение история повлекла за собой до самого 1816 года, когда Сан-Мартин изгнал из этих мест испанских наместников и в Тукумане провозгласил независимость Объединенных провинций Ла-Платы, Provincias unidas de La Plata.

Ла-Плату перевели с испанского на латинский (по-латыни серебро — «аргентум»), и, таким образом, в 1826 году появилось весьма красивое название всей страны: Аргентина. Ошибку Кабота узаконили, и все к этому привыкли.

Иначе получилось с названием столицы. Хуан Гарай, второй ее основатель, подошел к этому с истинно испанской набожностью: «Ciudad de la Trinidad, puerto de Nuestra Señora Santa María de Buenos Aires», «Город Троицы, порт Нашей святой Девы Марии Хорошего Воздуха». Так окрестил ее Гарай, чтобы воздать должное покровительнице моряков, навсегда вписать в историю 29 мая, день святой троицы, день, когда его корабль причалил к американским берегам. Было это название невероятно святым и длинным. Поэтому сначала от него отпала «Троица», затем «Наша святая Дева Мария», и в конце концов остался «Хороший Воздух».

Но для дельцов XX века и это показалось слишком длинным, и они свели его до телеграфного «Байрес».

Estadounidenses (так креолы называют североамериканцев), которые ничего не смыслят в поэтической терминологии древнеиспанских мореплавателей, стремясь уберечь свои голосовые связки и сэкономить ленты пишущих машинок, шагнули дальше и сжали «Хороший Воздух» до двух букв «B.A.», читай «Би-Эй».

Тем не менее языковеды продолжают ломать голову над тем, что осталось от названия, данного Гараем городу на Серебряной реке. Попутному ветру — так тоже можно перевести buenos aires — были благодарны за счастливое окончание плавания все моряки. Но так можно было назвать и сотни других городов, открытых случайно. И история склоняется к иному объяснению — к изречению мореплавателя, который, сойдя на берег, воскликнул:

— Как хорош воздух в этой стране! — Qué buenos aires tiene esta tierra!

Быть может, над необозримыми равнинами вновь открытой земли повеял тогда осенний майский ветерок. Или же знойный воздух, дрожащий над пампой, напомнил мореплавателю, которому океан много недель подряд швырял в лицо соленые брызги, жаркое дыхание Андалузии. И тогда, набрав полную грудь этого хорошего воздуха, он схватился за топор, чтобы обтесать первые бревна для постройки города.

Да, в Аргентине бывают хорошие дни, когда туман исчезает с водных просторов в Энтре-Риос. Тогда светлеют лица аргентинцев, и в глазах их можно прочесть облегчение, радость, солнечное сияние. Полуденное солнце на переполненных улицах не палит, не убивает. Шоферы такси перестают быть угрюмыми, с улыбкой распахивают дверцы своих машин и нежно произносят по-испански: «Qué buen tiempo!»

Сеньориты мельком осматривают свои прически в сверкающих стеклах витрин и идут дальше, плавно покачивая бедрами. Над Буэнос-Айресом — buen aire.

Если же очутиться в этом городе в июльские дни, когда вращение Земли приговорило южное полушарие к зиме, тотчас же забудешь о палящей Африке, которая долгие месяцы была для нас родным домом. Аргентинская зима в десять раз хуже европейской. Стрелка влагомера намертво приклеивается к отметке «100». Над портом клубится белый туман, который время от времени превращается в холодную изморось. Мебель, стены, лестницы роняют пресные слезы, которые собираются в ручейки — и вот тебе на: на полу откуда ни возьмись лужи. Одежда в шкафу покрывается зеленой плесенью. В такое время дождь буквально проникает до мозга костей. Люди ругаются, спокойные в хорошую погоду шоферы такси становятся нервными, и в газетах можно прочесть о десятках аварий, о раненых и убитых. И все это лишь потому, что в Буэнос-Айресе дождь или туман.

В Буэнос-Айресе едва ли споткнешься о камни тротуара. Даже о столь малые, как, например, в мозаике знаменитых тротуаров Праги. Откуда взяться граниту или, скажем, мрамору возле города, который вклинился в песчаные наносы Параны, Парагвая, Пилькомайо, Игуасу и Уругвая! Кое-где на главных авенидах встречается брусчатая мостовая, но и та до последнего камня привезена сюда из Швеции. Поэтому портеньо — как сами себя называют жители Буэнос-Айреса — принялись выделывать камни для мостовых из глины. Город поглощает их, словно ненасытный Молох. Они желтые, с неглубокими желобками. По ним хорошо ходить, пока светит солнце, а ноги обуты в туфли на кожаной подошве. Едва же начинается дождь, лучше отказаться от всего, что намеревался делать днем. Запирайся в четырех стенах или бери такси и переезжай на нем с одного места на другое, потому что тротуары превращаются в катки.

— Посоветуйте, где нам поселиться?

Пожалуй, это были наши первые слова, сказанные после встречи с горсткой новых друзей.

— О-о, ребята, с этим будет не так-то просто! Пожимают плечами, бросают вопросительно-беспомощные взгляды.

Так началась наша ночлежная одиссея, которая длилась ровно семь дней.

— Попытаемся завтра, друзья, сегодня уже поздно, вы напрасно потеряете время, — провозгласил один из земляков, Виктор. И как бы для успокоения добавил: — Я бы пригласил вас к себе, но вы сами увидите, как мы живем. На двадцати квадратных метрах.

Улицы Буэнос-Айреса опустели, лишь изредка за белой пеленой ночного тумана визжат на поворотах трамваи и грохочут тяжелые американские автобусы. Сторож в зоне порта даже не обращает на нас внимания: ведь контрабандные сигареты выносят с парохода в город, а не наоборот. «Буассевен» молчит в Дарсена-Норте, огни его светятся во мраке ночи так же, как и сутки назад, когда он стоял на краю воронки Ла-Платы. Там под стальными крышками люков еще отдыхает «татра», которой пока что не довелось вдохнуть бензинного перегара, тумана и пыли столицы. Сегодня мы еще имеем право переночевать на судне, которое привезло нас из другой части света.

На следующую ночь мы уже крадемся через порт, словно контрабандисты. Таможенник нам ничего не сделает, его бдительность проснется лишь в том случае, если мы изменим направление в сторону Ретиро. Но право ночлега на судне кончилось. Бесполезной была беготня по двадцати гостиницам и пансионатам, начиная с захудалых портовых кварталов и кончая «хорошими» на Тукумане. Напрасная потеря времени.

— Зайдите завтра, возможно…

Огни палуб и рей отражаются в грязной воде, матросы на углевозах фальшиво насвистывают песенки, заглушая ими тоску по родине.

Над городом и над морем еще лежит утренняя темнота, когда мы быстро одеваемся и осторожно пробираемся по коридорам, чтобы незаметно выбраться с судна. И вдруг новая, незнакомая панорама открывается нашим глазам: растерянно ищем сходни, которые вчера ночью упирались в причал «Р36» в Северном порту.

— Не могли же нас ночью увезти на противоположную сторону, в Монтевидео? Ведь «Буассевен» должен был простоять на якоре целую неделю…

— No, sir, — говорит спросонья китаец-юнга, — ночью нас перетянули с причала «Север» на причал «Е».

При свете фонарика ищем на плане города, куда нас перетащили ночью. Путь автобусом, часть расстояния пешком, трамваем, вторым автобусом, шесть кварталов назад, снова трамваем — ив восемь мы там, где могли бы быть отдохнувшими, выспавшимися, в великолепном настроении, если бы…